Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности

В первой версии этой сцены Алексей просит уволить его со службы в ЧК со словами: «Я не могу делать такое!» Силин, вдруг помрачневший, спрашивает: «Что значит "такое"?»

АЛЕКСЕЙ:«Ну такое, как это, как сегодня!.. Это не для меня! Я не могу!..»

СИЛИН:«Так вот оно как!… Не можешь… Думаешь, я могу? Комендант Ващенко может? А другие? Думаешь, всем это нравится? Не-е-ет, брат, здесь немногое понравится, и не жди этого. Как сегодня! Да это ничто! Буржуазия не передаст нам Россию вот так вот. Каждый буржуй волком на нас смотрит, старается ударить со спины, ты сам это видел. В Петрограде организована Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, понимаешь: Чрезвычайная комиссия! Борьба идет до последней капли крови, до конца, и не дело перекладывать это [эту обязанность] на других. Так что действуй!» [399]

399

РГАЛИ, ф. 2453, оп. 4, д. 1572, л. 18.

Сначала члены худсовета, кажется, не видели ничего неуместного в том, что в ключевой сцене (детского!!!) фильма, осуждающего чекистский террор, молодой человек перестает остро реагировать на казни. Они обращали внимание на первоначальную реакцию героя. Так, например, высказался Сергей Ермолинский [400] в мае 1962 года: «Должен сказать, когда я прочитал эпизод, где они ведут эту баронессу на казнь, а ваш герой Алексей приходит в ужас, я вдруг понял, что это очень важная тема… Конечно, она необычайно привлекательна, так как нравственный вопрос ставится именно здесь… Мне кажется, это самая интересная и злободневная тема произведения» [401] .

400

Сергей Александрович Ермолинский, сценарист, сидевший в тюрьме и выпущенный в 1940-х годах.

401

РГАЛИ, ф. 2453, оп. 4, д. 1371, л. 41.

Другой член худсовета, Тимофеев, говорил, что это «очень смелая сцена»: «Лешка приходит в ужас оттого, что Женю арестовывают и ведут на казнь, он бросается [на уводящих ее] и проявляет всю свою мягкотелость. Этот эпизод очень убедителен в плане гуманности. Он очень важен для героя пьесы. Если его убрать, мы получим обычное детективное кино» [402] .

С первого взгляда читатель может заключить, что Тимофеев счел эту сцену смелой потому, что в ней молодой человек восстает против государства, чтобы защитить другого человека. Такая трактовка была бы возможной, если бы Тимофеев говорил просто о «слабости» Алексея, но он использует слово «мягкотелость». Такое слово, оскорбительное для Алексея, предупреждает нас о том, что концепция «гуманности», которую упоминает Тимофеев, используется им в советском варианте, связанном с «активным гуманизмом», и самым радикальным и идеальным воплощением ее был чекист.

402

РГАЛИ, ф. 2453, оп. 4, д. 1382, л. 22.

То есть тот, кто решительно проявляет жестокость, олицетворяет собой высочайший гуманизм и может претендовать на высокую моральность, или нравственную чистоту. Алексей, в свою очередь, нечист в силу своей чувствительности, он очищается только потом, преодолев ее, и тем самым обретает гуманность в полном смысле…

Дискуссии худсовета свидетельствуют о том, каким влиятельным бы миф о романтике и чистоте 1920-х. Это одна из самых мифологизированных эпох в советской истории. Миф играл особую роль в восприятии Дзержинского, поскольку он был самой культовой фигурой раннего революционного периода. Надежда Мандельштам, Дмитрий Лихачев и другие писатели, жившие в тот период, писали о влиятельности мифа в 1920-х и пытались развенчать его в своих воспоминаниях [403] , но миф этот оставался главным лекалом, по которому кроилось восприятие той эпохи.

403

По словам российского филолога Дмитрия Лихачева, массовые расстрелы 1920-х гг. и начала 1930-х годов были представлены как «естественное» явление, через миф, что самый жестокий период репрессий приходится на 1936-1937 годы. Бывший заключенный концлагеря в Соловках Лихачев развеял миф в своих мемуарах; Лихачев Д.С. «Избранное. Воспоминания». 2-е изд. СПб.: ЛОГОС, 1997. С. 154-155. О воспоминаниях Мандельштама о 1920-х годах, о поколении хрущевской эпохи смотрите книгу Орловой и Копелева «Мы жили в Москве», с. 64.

Позже разные члены худсовета выражали обеспокоенность в связи со сценой казни, и, как мы увидим, в окончательной версии сценария этот эпизод изменился до неузнаваемости.

Эта тема получила развитие в сюжетной линии Дины. Эпизод, когда от Алексея потребовалось принять тяжелое решение и послать молодую девушку, которая оказалась врагом, на верную смерть, стал второй вехой нравственного пути Алексея. Вот как Поляновский описывает смысл этой сюжетной линии: «У нас есть две вехи в процессе становления чекиста: первая — у него на глазах убивают женщину. Вторая — девушка, неуравновешенная, возможно, восторженная, возможно, не имеющая собственной точки зрения, по-человечески чем-то привлекательная для героя, но он уже взрослый человек со сформировавшимся чувством долга, он отвечает перед страной, перед партией, перед народом и поэтому, скрепя сердце, жалея ее, ведет ее в ЧК» [404] .

404

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1391, л. 58.

Нравственная дилемма Алексея вызвала немало дискуссий; режиссер предлагал смягчить исход этой сюжетной линии, позволив Алексею защитить Дину перед Брокманом. Поляновский в ответ на это указывал: «Ленин понимал необходимость жесткости, и не только жесткости, но и жестокости в определенные моменты. Она диктовалась революционной ситуацией, и ничего плохого в ней не было» [405] . Поляновский упомянул при случае, что он получил письмо об этой сцене от «старого чекиста», который написал: «Как я понимаю Алексея, когда он арестовывает ее и ставит перед трибуналом» [406] .

405

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1371, л. 62.

406

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1391, л. 58.

Однако после майских обсуждений 1962 года сценарий был исправлен. Во втором варианте Алексей просит Брокмана за Дину, и вопрос о ее судьбе остается открытым. На июльской встрече худсовет одобрил способ, который избрали авторы для решения этой проблемы, очень уместно переместив акцент с «жестокости» на «гуманность». Один из выступавших приветствовал тот факт, что Алексей теперь действует из «осознанных добрых побуждений», а не «из психологического страха боли и смерти», которые характеризовали его реакцию на казнь Гревенец [407] .

407

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1382, л. 18.

Не только вопрос казни Дины в этой сюжетной линии вызывал беспокойство; некоторых членов худсовета тревожила двуличность Алексея по отношению к Дине. Алексей не сообщает ей о том, что он чекист; по сути, он завоевывает ее доверие обманным путем, позволяя ей считать, что он симпатизирует белым. Некоторые критиковали этот момент сценария.

Критика эта отражала общепринятые стереотипы о благородстве чекистов. Один из выступавших спросил: стал бы настоящий чекист обманывать девушку, пусть даже она враг народа? Другой утверждал, что эта деталь «скомпрометирует весь фильм» [408] , что неэтично показывать такое предательство в фильме для детей [409] .

408

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1391, л. 21.

409

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1391, л. 20-1.

Журавлев заявлял, что «чекисты тех лет были людьми, которые не шли на провокации» [410] . Острая реакция на образ Алексея как провокатора, возможно, была связана с официальной партийной линией, согласно которой ЧК не использовала провокаторов, поскольку, как известно, Дзержинский не одобрял такую практику. В марте 1918 года ВЧК официально запретила прибегать к помощи провокаторов [411] , но этот запрет кажется во многом декларативным по своей природе. В действительности провокаторы играли главную роль в нескольких самых знаменитых операциях ЧК, хотя этот аспект очень осторожно затрагивался в соответствующей пропаганде [412] .

410

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1391, л. 80.

411

Колпакиди и Серяков.Щит и меч. С. 323.

412

Больше всего об этом известно в деле Локхарта.

Всегда существовала большая натяжка между идеальным чекистом, который, как идеальный рабочий, отличался честностью, прямотой и открытостью, и реальным чекистом, результаты работы которого зачастую зависели именно от его уловок, ухищрений и актерских способностей. В этом смысле знаменателен тот факт, что Илларионов изначально задумывался как бывший актер, ставший чекистом (достаточно распространенный тип в реальности; актерские навыки ценились в органах безопасности, бывших актеров вербовали с удовольствием) [413] . В первом варианте сценария «плохой чекист» описывался так: «Илларионов — бывший актер. Это красивый мужчина с нервным энергичным лицом и копной волнистых рыжеватых волос. Его наружность и манера держать себя определенно театральны» [414] .

413

Больше всего об этом известно в деле Николая Хохлова, о котором см. в главе 4.

414

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1572, л. 25.

Как отмечает Поляновский, «Илларионов — бывший актер, позер, человек, который умеет говорить красиво, умеет делать красивые жесты» [415] . Хмелик уточняет: «Очевидно, он не бывший актер, а актер по жизни. Он любит позировать» [416] . Это ключевое различие, которое можно провести между «хорошим» чекистом времен Дзержинского и постсталинских лет и «плохим» чекистом-самозванцем сталинской эпохи: Дзержинский никогда не «играет», тогда как Ежов и Берия, как и враги государства вообще, только и делают, что носят маски и принимают позы.

415

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1402, л. 27.

416

РГАЛИ, ф. 2453, он. 4, д. 1402, л. 42.