Трансформация. Проявление самости
Шрифт:
Помимо подробного разъяснения понятия самости и своего психологического учения в своих работах, Юнг также представил его в конкретной материальной форме в своем единственном архитектурном сооружении – каменной башне в Боллингене. В 1922 г. он для этой цели выкупил землю, частное владение в верхней части Цюрихского озера. Он подчеркивал, что это место «раньше принадлежало монастырю Святого Галла» [135] . Это стало его личным убежищем, «признанием веры, воплощенным в камне» [136] . На протяжении следующих двенадцати лет, разделенных на четыре фазы, каждая по четыре года (1923, 1927, 1931, 1935), строение возводилось из местного гранита. Юнг считал его воплощением своей самости. Для наших целей мы можем рассматривать его как автопортрет имаго Юнга, выражение его полностью реализованной зрелой формы.
135
Jung, Memories, Dreams, Reflections, 223.
136
Ibid.
«Первая часть» башни первоначально замышлялась как простая африканская хижина (отметьте увлечение африканской культурой, общее для Юнга и Пикассо). Она служила для конкретизации «идеи целостности, семейной целостности, в которой участвуют и все домашние животные» [137] . Эта часть башни привязана к земле, воплощая тело и инстинкты. Здесь Юнг укореняет свое имаго в физическом существовании, что вновь схоже со стихийным отношением к телу и инстинктам у Пикассо, олицетворенным в образе Минотавра. Юнг считал, что самость укоренена в плоти и крови физического тела. Вскоре он склоняется к более европейской двухуровневой структуре, но эта структура для него представляет «материнский очаг» [138] . Он начал создание своего архитектурного сооружения, заложив в его основание глубинные до-эдиповы психические структуры – именно они послужили исходной точкой строительства.
137
Ibid., 224.
138
Ibid.
В 1927 г. он возвел пристройку, похожую на башню, которая стала центральной частью здания, называющегося сейчас «башней». Дух начал взрастать из материнской почвы, и появилась фаллическая мужественность. В 1931 г. эта пристройка была расширена и появилась комната, в которой он мог оставаться в полном одиночестве, пространство для уединения, на стенах которого были изображены образы его внутреннего учителя Филемона, крылатого лысого мудреца, который, по его словам, учил его объективно относиться к психике [139] . Она стала для него «местом духовной концентрации» [140] , где он мог войти в царство вневременных архетипических образов, дверью к вечному духу. Таким образом, тело и дух – материнский очаг и кухня, башня и центр для медитаций – объединились в возникающей структуре. Таковы для Юнга самые фундаментальные полюса самости.
139
Ibid., 183.
140
Ibid., 224.
Наконец, в 1935 г. он завершил строительство внутреннего двора и лоджии с видом на озеро, которые связывали здание с окрестностями, особенно с озером, и предоставили Юнгу возможность резать и гравировать, отображая внутренний мир своего воображения в камне. Теперь башня гармонировала с окружением и стала частью ландшафта. Башня оставалась такой до 1955 г., когда, после смерти жены, Юнг достроил этаж к небольшой центральной секции. Это, по его словам, олицетворяло его эго-личность, было «распространением сознания, достигнутым в пожилом возрасте» [141] . Это расширение вверх. Это же «распространение» вверх мы находим в поздних автопортретах Рембрандта, а также, хотя и в более «современных» формах, в последних автопортретах Пикассо. В своем конечном виде башня Боллинген символизирует полное выражение имаго Юнга, проявившегося в среднем возрасте и реализованного во второй половине жизни. Это утверждение психологической целостности в камне, которое олицетворяет собой полное проявление самости зрелого Юнга и охватывает и физические, и духовные аспекты его жизни. В некотором смысле имаго Юнга вбирает в себя и духовные аспекты Рембрандта, представленные в автопортрете в виде апостола Павла, и плотскость последнего образа Пикассо, объединяя их в единое целое.
141
Ibid., 225.
Стилистика башни в Боллингене напоминает о европейском средневековье и христианском традиционализме, хотя она также свидетельствует и о самосознании XX в. Принадлежа к своему времени, она превосходит время. Это смешение стилей – первобытного, языческого и классического, а также средневекового, что означает, что она осознанно пост-христианская. Комбинация «цитат» может интерпретироваться как признак постмодернизма. Но Юнг бы воздержался от всех этих шаблонов и классификаций. В его собственном понимании все то, что он делал, было процессом интуитивного нащупывания психологической целостности. Он искал то сочетание элементов, которое будет связывать его внутренние полярности воедино в творческом напряжении и воплощать образ целостности, в котором даже его далекие предки будут чувствовать себя как дома (отсюда отсутствие водопровода и электричества). Наподобие его внутреннего мира образов из снов и фантазий, башня охватывает века и соприкасается со множеством полярных противоположностей: мать – отец, материальный – духовный, добро – зло, древний – современный, традиционный – экзотичный, мужской – женский. Это свидетельство его психического имаго в камне.
Готовясь к смерти, Юнг нашел созданную его «имагинальными дисками» – по мере их прихода в снах и активном воображении – позицию, которая вела бы его вперед, если не с такой решительной уверенностью, как Рембрандта, но, тем не менее, с достаточным доверием к себе, с размеренной грацией цветка, падающего на землю, чтобы воссоединиться с породившим его подземным корневищем [142] .
В своей жизни он достиг реализации архетипического имаго, которое содержит и духовную мудрость, и земное основание. Он жил полной человеческой жизнью и стал мудрецом, учителем своей эпохи и будущих эпох. Как Рембрандт и Пикассо, Юнг был трансформирован вечными образами коллективного бессознательного. В свою очередь, он стремился положить свою песчинку на весы истории и, таким образом, сдвинуть вечный дух на один шаг в направлении полного воплощения.
142
Это метафора Юнга из пролога к его книге «Воспоминания. Сновидения. Размышления», 4.
Эпилог
Она снова видит сон.
Ей дали особый телефонный номер, а вместе с ним – три голубых камня с золотыми прожилками, которые необходимы для того, чтобы получить доступ к телефонной линии. Кто-то сообщает ей, что номер стал доступен потому, что человеку, которому он раньше принадлежал, не продлили срок пользования. Этот человек в гневе, но число таких номеров ограничено. По какой-то причине этого человека не выбрали еще раз. Она понимает, что эти камни не могут использоваться для обычных телефонов-автоматов, и поначалу она склонна отказаться от
этого предложения. Но камни очень красивые, их так приятно держать в руках и перебирать в кармане, что она решает оставить их себе. Вдруг она обнаруживает, что находится в каком-то месте, где индейские «святые» работают над трансформацией. Они собираются небольшими группами в закрытом помещении, похожем на киву [143] , и вызывают трансформацию друг у друга. Они молчаливы и сосредоточены. Она каким-то образом получает сообщение, что здесь находятся и другие люди, – посетители, туристы и индейцы, – не участвующие в этой церемонии, которые не должны быть ее свидетелями и пытаться достичь этой глубины слишком быстро. Они находятся на ранних стадиях и не поймут, что происходит. Это может даже навредить им. Она получает инструкцию отвлечь их внимание от святых людей, выполнив трансформацию низкого уровня. Она осуществляет простейшую трансформацию, которая заключается в левитации на несколько футов над землей; она парит по комнате. Таким образом она привлекает к себе их внимание и удерживает его, пока происходит глубокая трансформация. На этом сон заканчивается.143
Кива – у индейцев пуэбло – полуподземное обрядовое помещение. – Прим. ред.
В настоящее время стало очевидно, что западная культура, да и вся мировая культура в целом, переживают темную фазу внутренней трансформации. Однако, возможно, существуют духовно продвинутые личности, которые подталкивают ее вперед, к новым духовным горизонтам. Еще более очевидно, что старые религии и социальные структуры потеряли свою актуальность, устои общественной и семейной жизни дезинтегрированы, и во многих мировых религиях были предприняты компенсаторные усилия, чтобы укрепить уверенность в прошлом путем обращения к фундаментализму. Правило «Воспитание ребенка – дело всей деревни» находит мало отклика в мире, в котором уже нет деревень [144] . Сказать, что наши города являются джунглями, значит обидеть природу. Они во многих отношениях являются военными зонами, где ведут бои конкурирующие банды подростков и молодых мужчин. Почти половина детей в Соединенных Штатах сегодня рождаются вне брака, и четверть из них живет за чертой бедности. Кроме того, мы страдаем от молодежной культуры, лишенной joie de vivre [145] , которая обычно исходит от юношей, так как, по правде говоря, мы – вымирающая цивилизация на конечной стадии.
144
Книга Хиллари Родхэм Клинтон (It Takes a Village: And Other lessons Children Teach Us [New York: Simon amp; Schuster, 1996]) – это глас вопиющего в пустыне. Усилия этой женщины направить внимание на насущную проблему наших дней – воспитание и образование молодого поколения в период социального и культурного кризиса сегодняшней Америки – заслуживают аплодисментов, даже если это не приведет к значительным улучшениям трагического положения, в котором находятся многие молодые люди, особенно в некоторых городских районах и школах. Все эти проблемы четко структурированы, но они неразрешимы до тех пор, пока не изменится коллективное сознание и видение, которые позволят провести в жизнь усилия по изменению положения в глобальном масштабе. «Деревня» – это концепция, которая находит мало отклика во времена, когда огромное внимание уделяется единичному Эго с его непосредственно личными интересами и привязанностями.
145
Радость жизни(фр.).
Я рассматриваю этот период как стадию окукливания и отказываюсь думать, что архетипы покинули нас. Мы находимся на этапе социальной и культурной регрессии, но имагинальные диски, которые придадут облик будущему, обретают форму, и в какой-то момент они проявятся. Новое имаго пока еще не появилось; оно невидимо в культурном, религиозном и социальном аспекте, то есть с коллективных позиций, и неизвестно, каким оно будет. И все же можно верить в то, что оно растет в молчаливых глубинах мирового коллективного бессознательного и проявится в свое время, в момент кайроса [146] . Тем временем, мы живем в эпоху анализа и деконструкции, когда образы и символы, которые раньше воспринимались как значительные и основополагающие, представляются бесполезными и расцениваются как ложные и бессодержательные структуры. Бесполезной мифологической выдумкой социальных и политических групп объявляются не только догмы и мировоззрения традиционных религий, но и идеологии и интеллектуальные движения, которые, вскрыв противоречия этих доктрин, затем разобрали на части сами себя – или делают это в настоящий момент. Слишком усердно чистя головку лука, обнаружишь отсутствие сердцевины.
146
Момент полноты времени, исполненный содержания и смысла, эпохальный момент истории. – Прим. ред.
Современная мандала пуста в середине, как отметил Юнг шестьдесят лет назад, читая лекции в Йельском университете. Десятилетия спустя это наблюдение подтвердилось, и сегодня мы как никогда близки к нигилистическому консенсусу. Поздний автопортрет Пикассо является определяющим образом этой эпохи. Поэт Оден назвал наше время веком тревоги. Мы можем добавить также, что этот век – век пустоты.
Жестокость, которая окружает нас и выедает городскую культуру изнутри – это побочный продукт этого нигилистического духа. Она не станет менее вездесущей, если мы механически заблокируем поток наркотиков, создадим рабочие места в бедных районах больших городов и построим еще больше фаст-фудов и кинотеатров для отвлечения, насыщения или развлечения беспокойных людей. Наша жестокость не первична, она является следствием отсутствия определяющих образов, которые обуздывали бы энергию психики и придавали ей смысл и созидательность. Мы должны ожидать появления этих трансформирующих образов, тревожно продвигаясь вперед в ночной тьме коллективной души.
Тогда встает вопрос: где искать эти образы трансформации? Откуда они появятся? Где ожидать благовещения? Если руководствоваться прошлым опытом, то откровение придет к кому-то внезапно в момент предвидения как неожиданный дар бессознательного. Голос речет из неопалимой купины, к деве является ангел, Рильке слышит в ветре строку поэмы, Юнг падает в бездну и получает опыт обожествления. От таких трансформирующих образов рождается внутренний психологический процесс окукливания, тихая беременность. Период внутренней деконструкции и перестановки структурных элементов, иногда проходящий в одиночестве, а иногда – в алхимии близкой связи с другим человеком, приводит к цели, к созданию имаго, Ребиса, образа, который собирает энергию и направляет ее на значимые цели. Отдельный человек, действующий посредством этого центрального имаго, становится таким образом трансформирующей личностью для других. Рильке трансформирует поэзию, Пикассо – живопись, Юнг – психоанализ. Эти личности стали ориентирами для западной культуры второй половины XX в. и впоследствии для мировой культуры в целом. Источником их вклада был архетипический мир образов, который переживался каждым из них в соответствии с его уникальным путем. Все они были трансформированы архетипическим образом и, после периода окукливания, жили и работали, черпая энергию из своего центра и трансформируя таким образом окружение.