Translit

Но сейчас ему хотелось только в Копенгаген. В любимый – возлюбленный! – Копенгаген, лучший город на этом свете (как бы ни выглядели другие виденные – а хоть и не виденные им – города на этом же свете), на какую-нибудь Канникестрэде, зачем именно туда – Бог весть, нет, затем, чтоб за ним перестали гнаться, а кто гонится – неважно это, много кто гонится, за всеми не уследишь! Исчезнуть из виду в старом городе – пара пустяков для него, и никто никогда не найдет, потому что не выдадут ни единая арочка, ни единый тупичок, ни окошко единое: свой он тут, скушали? Но как далеко еще до Копенгагена… времени четыре часа ночи, так что сперва Лунд, потом Мальмё, а уж только пото-о-ом – Копенгаген.

После своего возвращения из рейда по пустому поезду он опустил толстое полотно на окне своего купе, запер окно, а потом и дверь, и в коридор носа не казал, что бы оттуда ни доносилось. Доносилось же – всякое: и грохот, и вой, и крики «на помощь»… и ломились в купе к нему, и по двери когтями скребли, и стучали требовательно: дескать, проводник-откройте-немедленно – да только знаем мы таких «проводников»! У проводников – у них по сто ключей и отмычек штук по двести от одной его двери, захотят войти – никого не спросят. Но вам, темным силам, всего этого, конечно, взять неоткуда – так что и не открыть вам дверь его купе, не проникнуть к нему. А другим силам – не темным – неоткуда быть: он сам почти весь поезд проверил, нет никого, один он, один – на своем камино.

Нет, не один: телефонный звонок… кто бы еще – в такое время? Четыре двадцать, ночь! Разве только мама.

Номер, высветившийся на экране, не сопровождался никаким именем: таких звонков он в жизни не принимал. Не принял и сейчас – просто смотрел и смотрел на экран, пока звонки не прекратились. Подождал, оставят ли сообщение, – сообщения не оставили: значит, будут звонить еще.

Номер телефона – он снова вызвал его на экран – был датский. Копенгагенский. Знакомый. И – минуточку… – его собственный. Ага, вот, значит, как у нас теперь все, – сказало сердце, падая в пропасть. И добавило: ну, ладно.

Сразу вспомнилось, что первым, кому он позвонил по телефону, появившемуся у его бабушки, когда ему было, кажется, около семи, была сама бабушка. Он задумал ее удивить таким вот сложным образом: «Бабуля, а это я. Откуда? – с твоего телефона!» Но бабушкин телефон оказался занят, и он сначала удивился, что занят, а потом понял: конечно, занят, он же с него и звонит… куда проще! Это и пришло сейчас на память: невозможно позвонить со своего телефона – на свой же.

Но ему позвонили. И звонок был гораздо, гораздо хуже, чем смс-ка: послать себе смс-ку он пробовал тоже, когда смс-ки только еще начинали входить в оборот… hej, дескать, hvordan gar det, дескать, – и все такое. Смс-ка пришла тут же – как, кстати сказать, и мэйл, который он отправил на собственный электронный адрес в незапамятные времена – в первый день появления у него электронной почты. В обоих случаях, кстати, ему пришлось преодолеть в себе искушение ответить – настолько чужими выглядели послания.

Поезд внезапно остановился – очень резко.

Он тряхнул головой и набрал свой номер. И с ужасом услышал длинные гудки: не занято, придется говорить. Ну… вперед тогда.

– Hallo-hallo-o-u…

Ошибиться было невозможно – кроме него, так на звонки не отвечал никто: там, где он жил, при соединении с абонентом полагалось просто назвать свое имя – и никаких hallo-hallo-o-u.

А тут, значит – и тут, значит: hallo-hallo-o-u.

Голос был не то чтобы знакомый… впрочем, кто ж узнает свой собственный голос… да дело и не в голосе: hallo-hallo-o-u сказало всё.

– Jeg skulle bare sporge… hvad det handlede om.

Он не позволил себе ни имени, ни личного местоимения, ни даже родного языка: ни к чему тут все это. Если ему навязали игру, это еще не значит, что он обязан играть по правилам.

– Skal vi tale dansk?

Вопрос был наглым. Его вполне можно было избежать и воспользоваться тем языком, на котором и обратились, не подчеркивая – так жирно – ничего.

– Det er lige meget.

– Ogsa hvad mig angar.

Собеседник правильно располагал себя в речевом акте: да, первый звонок был от него, но на первый звонок не ответили. А данный звонок не от него – стало быть, жди, что скажут. Но и перезвонивший не лыком шит: да, на сей раз звонит он, но не по своей воле, а в ответ на неотвеченный звонок, то есть поинтересоваться, зачем звонили.

И играть в эту игру можно было долго: так называемый непрозрачный речевой акт и прочие шалости лингвистической прагматики – разумеется (а как же иначе!), хорошо знакомой им обоим.

– Так в чем дело? И, если можно, не очень длинно.

– Я это «не очень длинно» пропущу мимо ушей: оно… оно литературное больно. А дело в чем… дело давно уже в другом. Да и вообще у меня только сообщение небольшое: через час я в Копенгагене, друзья на машине довезли.

– Мои друзья?

– И это литературно очень. Неважно, чьи друзья. Но я уже позвонил Кит, так что она ждет… м-да, с кофе и венскими булочками. Сказала, кстати, что утром Торульф прилетит.

– А… Курт?

– Забавный вопрос. Ну да ладно: Курт в Ютландии, он уже получил то, что хотел. Тут каждый получает то, что хотел.

– Ммм… я только не уверен, что тут каждый знает, чего хочет.

– В конце концов знает каждый. Но это действительно только в конце концов.

– И у нас сейчас – конец концов?

– Думаю, что да – или, во всяком случае, близко к тому. Сколько же можно?

– Да уж. И… вот, у слова «тут» странное значение.

– У каждого слова странное значение, но глупо это сейчас обсуждать… нам.

– Нет-нет, я не к тому, чтобы обсуждать. Да. Я просто думаю, что… когда я приеду в Копенгаген…

– Тебе нет смысла приезжать в Копенгаген. Копенгаген теперь мой.

– Хм… и Копенгаген – тоже?

– «Тоже»?

– Ну, как Берлин, как Обенро!

– Насчет Берлина и Обенро я – пас. Не ко мне вопросы.

– Угу. Понятно. Как насчет линейности и необратимости?

– А это – ни к кому вопросы. Просто совсем пустые вопросы. На них и будем начинать заканчивать: разговор заказан – короткий. Пока-пока. Сноррум.

– Сноррум?..

– Ах да… – в голосе была безмятежная улыбка, – ты ведь так далеко не доисследовался. Это я – доисследовался. Шухардт помог – как и следовало ожидать: «Интерпретация важнее материала».

– До чего же ты доисследовался?

– До понимания того, что, вот… мотаешься, значит, себе туда-сюда в поисках непонятно каких радостей, все хочешь услышать голос Бога, но голоса Бога никогда не слышишь – слышишь только голоса четырех Его апостолов, давно непонятными словами рассказывающих одну и ту же историю как четыре разных. А в свободное время – играющих в карты, в простенькую детскую игру… Четырех, значит, апостолов – транслитерирующих Бога. Превращающих Слово в слова и рассеивающих слова по свету, где истине предстоит размножиться и стать просто набором слов: Снип-снап-сноррум? – Рекс базилорум!.. Набором слов, за которыми просто ничего нет.