Трав медвяных цветенье

Когда взошедшее солнце розовыми и голубыми полосами расцветило мартовский снег, плоский, жёсткий, словно сахар, Лала стояла у калитки и смотрела на дорогу, по которой уехал Стах – и, пока не скрылся за поворотом, то и дело сворачивал шею, оглядываясь. Оглянулась наконец, и потерявшая терпение кобылка.

– Ииииааа! – истошно заржала она со всем лошадиным негодованием. И без лошадиного толмача стало ясно, что подразумевала:

– Хватит, хозяин, уздой меня сдерживать, отпусти на волю, дай разбежаться, расправить затёкшие крылья: считай, с месяц я не черпала грудью свежего ветра, не летела с ним наравне, взрывая хрустящее снежное крошево! Хватит, хозяин, крутиться назад – вперёд смотри, коль решился! Скакать и скакать нам с тобой, а впереди мир, который не паточный и не пряничный, и с которым поладить надо…с ножами его да кольями… Хватит тебе, краля безликая, у ворот стоять. Поцвела майской вишней, ослепила мир, как на солнце в мороз лёд колотый – и будет с тебя. Дай отдохнуть: глаза болят от блеска, хоть прикрой рукой. А руки для трудов надобны. В тусклой жизни сверкание – радость, в бурной жизни сверкание – горе. Устаёт душа, покоя просит… Вот и отдохните.

И понеслась лошадка, себя не помня – вмиг за лес завернула – только уже из-за первой берёзы обернулась на маленькую грустную фигурку вдали. И захотелось смахнуть крупную слезу, ненароком повисшую на длинных пушистых ресницах, да нечем лошадям слёзы с ресниц смахивать. Потому жалобно заржала, закинув назад голову:

– Не плачь, подруга. Такая наша бабья доля. Я, вон, тоже… – всхлипнула и обтёрла влажный глаз о буланый бок, – когда ещё со своим увижусь… думается порой, он мне даже хозяина милей. А ведь прежде – никого дороже не было. Доведётся ли встретиться? А что поделаешь? Служба! Лошадиный долг!

Стах участливо потрепал кобылку между ушей:

– Ну-ну, ты чего, Дева, загрустила! Давай веселей! – и, погладив по холке, сам вздохнул, – вишь, как всё у нас весело…

Лошадка подумала – и согласилась: в самом деле, чего плакать? Живы-здоровы, а наперёд впустую загадывать. И резво версту за верстой одолевала – знай, копыта постукивают, где позвонче, где поглуше, а где и вовсе не слыхать. Один раз только запнулась и всхрапнула в сторону леса.

– Чего там? – вгляделся хозяин в сизый мрак. Но лошадка только головой мотнула и дальше пошла: «Что-что? Не всё тебе, хозяин, знать надо…» В густом лапнике померк пристальный взгляд тусклых зелёных глаз. Хмурая волчица отползла за ближнюю ёлку, а там, отворотясь, трусливой рысцой побежала прочь. Единожды быстро глянув через плечо, мрачно решила: «Не по зубам ты мне нынче, молодец. Вот когда раненый будешь лежать, или другая беда какая – тогда жди…»

Но тут уж ничего не поделаешь – знай, не знай. Известное дело. Волчье дело.

К концу зимы волки совсем обнаглели и подходили почти к самой деревне. Стылыми ночами мужики слышали тоскливый вой. Потому Харитон, день спустя по отъезде приятеля в лес отправляясь, ружьишко на плечо нацепил: а чем чёрт не шутит? С дровами бы ещё и повременить можно: поленница не иссякла, но чего ж до края дотягивать? К тому ж, грех лениться, пока снег лежит. А главное – бабка до того выразительно глянула, что Харт понял: убраться надо на время. Вот, за дровами, скажем…

Когда на закате вернулся он с гружёным возом, чутьё подсказало: что-то переменилось. И, свалив дрова да напоив лошадь, в избу он не заспешил, а ещё долго во дворе всё чего-то устраивал и прилаживал, и толкнулся в сени сумерками. Ему бы с порога разом на печку запрыгнуть: поди, старуха крынку с ломтём и туда подаст, но дёрнуло его бросить взор вглубь горницы, а ведь пищало внутри: осторожней! Не каменный родился Харт, и не железный. Ко всему был готов, но глянул – и губы дрогнули. И сразу в отчаянье понял: эту дрожь уловила та незнакомая женщина, что возле печи свечку от уголька зажигала и обернулась к вошедшему. Так и замерла, со свечой в руке. Покрытое пятнами лицо перечёркивала неровная красная полоса. Рот застыл в странном очертании. И губ словно нет, и нос не строен. Вот оно какое теперь, лицо у прежней красавицы. Одни глаза остались, да и те безрадостные… Нечем тут, как прежде, любоваться, а хочется взгляд скорей отвести… да отведёшь – ясней поймёт, каково на неё смотреть… И Харт улыбнуться себя заставил – уж как получилось, так получилось. И, сколько сумел, беспечности в голос вложил:

– Я вот… дрова привёз… ничего, мороза-то нет, но зябко…

Понатужился и засмеяться:

– Волков, однако, не встретил, только зазря воют…

И поспешно к старухе повернулся:

– А есть хочу, прямо как волк…

И Нунёха выручила его: подхватилась, к столу подпихнула, из печи горшок каши потянула:

– Вот и кстати, вот и умник, только тебя и ждали, давай-ка, садись, и мы подсядем.

Навалив каши Харитону, к Василю обратилась:

– Василь, и тебе миску, ладно?

– Да я ж ел недавно, Нунёх-Никанорна, - откликнулся тот, на досуге по старому сапогу лапоть заплетая, - я не голодный.

– Вот зарастёт рубец – поторгуешься, а пока ешь, раз есть.

Спокойно и весело говорила, словно день был обычный, и вечер обычный. Словно нынче утром, едва затька выпроводив, и не приступала она к Лале с такими словами:

– Ну, голубка. Давай. Начнём с Божьей помощью. Деваться нам некуда, рано или поздно придётся, и давно пора. Ничего. Ветерком обдует, солнышком погладит. Белый свет – особое снадобье.

И незаметно зеркальце с поставца спрятала. А к вечеру окна старательно завесила. Хотя – от всего не убережёшься. Но с этого дня лица Лала больше не завязывала. И на мир смотрела, не таясь.

Харитон, честь по чести, дождался Зара. Накануне на Масленицу наелся Нунёхиных блинов. И тогда только со всеми распрощался.

– Поеду я… Может, и не пригожусь – а кто знает? Чего ж там Стах один с волками рубится? Почему обоз-то задерживался – цену нам опять сбивают. Ещё какая-то пасть ощерилась.

– Кто ж это? – спросил Зар озадачено.

– Вот и надо разобраться. Как раз Великим постом и воевать. И со страстями, и с ненашами.

– Что ж, дерзайте, – благословил Зар. Он сидел рядом с сестрой, накрыв её кисть ладонью, и порой бережно гладил по голове. – Ничего, – нашёптывал иногда, – ещё выправишься, это дело времени…

Хотя Нунёха дала ему понять, что ждать особо нечего.

– А кто знает? А вдруг? – упрямо бычился Зар. – А возьмёт да понарастёт по своим местам. Были бы кости…

Тут никто не спорил: кости старуха по своим местам все уложила.

– Главное, – на ухо увещевал он молодцов, – выждать. И вот бы ещё Стаху застрять где подольше… Ты бы, Хартику, задержал бы его там как-нибудь, а?

– Что ж? – усмехался Харт. – Попробовать можно…

Но ему даже пробовать не пришлось. Стах и впрямь застрял. И основательно.

Все дороги ведут в Рим. Все дороги вели в одно и то же кубло, которое Стах постепенно вычислил, перелопатив уйму «отворотов-поворотов». Всё спотыкалось на единственном пеньке. Откуда он взялся, Стах понять не мог. Прежде эта шпонка иначе крепилась – и никаких заноз не возникало. А тут вдруг на месте старой лапы – новая явилась: взамен. И странно повела себя: уж больно жадно пальцы скрючила – за такие крючки и выдернуть недолго.

Дурацкий пенёк ломал колесо, притом, что сам трещал и грозил расколоться. Ну, казалось бы – видишь, наехало – пригладься, пригнись: не колесу же на горку вспять! Нет, он топорщится! Срубят же, еловая твоя башка!

Пошли рубить. Сперва, конечно, ласково. С двумя артельными. Собственно, артель и правила, Стах звеном приходился. Понятно, без звена не подцепишь, не потянешь, а только звено – звено и есть. То ли дело – Проченская артель! Звучит солидно. Что касается пенька, то звался он прежним своим именем, с каким его давно знали. Меж тем владелец имени явно сменился.