Третьего не дано

однажды надев маску, он так и не снял ее. Он отрешенно смотрел куда-то поверх Мишеля.

– Садитесь, - предложил Мишель.

Громов сел спокойно, не стремясь произвести выгодное для себя впечатление, не подчеркивая желания казаться независимым. Жизнь успела сделать горестные заметы на его лице: пригасила, присыпала пеплом когдато яркие, броские и суровые черты. Серые, с малахитовыми искорками глаза в глубине своей таили едва приметное выражение усталости и печали. Темные густые волосы холодновато светились снежинками седины.

– Вот это приобщи к делу, - сказал, входя, Калугин и протянул Мишелю книгу в кожаном переплете.

Калугин тотчас же исчез, а Мишель передал книгу Илюше.

– "Овод", - восхищенно прошептал Илюша, лихорадочно листая книгу.

– Здесь есть надпись, - сказал Илюша.
– Вот.

Мишель взглянул на титульный лист. Среди виньеток виднелись строки: "Через страдания - к счастью. Пусть эта книга станет твоим талисманом". Подпись разобрать было невозможно: чернила успели выцвести.

– Ваша?
– спросил Мишель, обращаясь к Громову.

– Моя, - подтвердил тот.
– Не расстаюсь с ней никогда.

– Почему?

– Разрешите не отвечать на этот вопрос.

– Подарок?

– Да.

– Чей?

– Позвольте и это обойти молчанием. Пусть вас не удивляет мое упорство. Поверьте: мои ответы ничего не прибавят к тому, что вы хотите узнать. Все, что связано с этой книгой, - глубоко личное.
– - Хорошо, - согласился Мишель, - будем говорить о том, что имеет отношение к делу. Вы разделяете убеждения анархистов?

– Если я скажу, что не разделяю, вы мне поверите?
– спросил Громов.

– Отвечайте на вопрос.

– Предположим, я скажу, что идеи анархизма во многом совпадают с моим идеалом, вы же начнете утверждать, что я вовсе не анархист, а человек, проникший в их среду с особым умыслом.

– К чему предвосхищать события?

– Видите ли, на вашем месте я мыслил бы так же.

Формальная логика плюс подозрительность сжимают человека огненными тисками, из пих не так-то просто вырваться.

Что бы ни говорил Громов, голос его не менялся, он был негромким, чистым, но не бесстрастным.

– Кроме показаний, - возразил Мишель, - есть факты и доказательства. Они или усугубляют випу, или же, напротив, смягчают ее.

– Несомненно, - согласился Громов.
– Но прежде чем говорить о сущности следственного процесса, я хотел бы напомнить, что в глаза не видел ордера на арест.

– На предложение сдать оружие вы ответили огнем, - отпарировал Мишель.

– Не подумайте, что я жалуюсь. Вы правы - властям было оказано вооруженное сопротивление. Но к чему в таком случае следствие? Объявите приговор - и точка.

– Почему вы не хотели сдаваться?

– Речь идет лишь обо мне или о всех, кто находился в этом доме?

– О вас.

– Затрудняюсь сказать что-либо определенное. Лично я не сделал ни одного выстрела.

– Ни одного?

– Книга, которая лежит перед вами, была моим единственным оружием.

– Хватит загадок!

– Хорошо. Я понимаю, вы хотите знать, кто я, почему очутился здесь, с какими целями. Знаю - каждый мой ответ будет взят под сомнение и перепроверен всеми доступными вам средствами. Но прошу вас иметь в виду, что вовсе не эти обстоятельства побуждают меня быть откровенным. Истина заключается в том, что мне нечего скрывать. Я был среди этих людей, которые проходят сегодня перед вами. Спросите любого из них: может, я проповедовал идеи монархизма? Или призывал бежать на юг, в Добровольческую армию? Или вовлек в организацию заговорщиков, которая жаждет свергнуть существующую власть? Равно вы не услышите ни от одного из них, что я восхвалял Советы и клялся в верности большевикам. Или что я умолял их разоружиться и пересмотреть свои идейные позиции.

– Вы, что же, вне политики?

– Не совсем так. Я вне политики, но живу верой.

– Религия?

– Я говорю о другой вере, совсем о другой. Верую в русский народ, в его светлый ум, в то, что он заслуживает счастливой доли. Верую в Россию, она еще поскачет в будущее, как птица-тройка. Заимствую этот образ, хотя к Гоголю отношусь враждебно: он окарикатурил русских людей, насмеялся над русской нацией.

– Вы искажаете истину, он высмеивал помещиков!
– горячо воскликнул Мишель.

– Не только. Впрочем, это несущественно.

– Итак, вы за счастье России. А как достичь его?

– Я ждал, что вы спросите об этом. Вся трагедия в том, что я и сам еще не ответил себе на этот вопрос.

В юности увлекался философией, изучал множество теорий о социальном переустройстве общества. Но стоило мне посмотреть, как иные теории, будучи перенесенными на реальную почву, неизбежно хирели или, еще того хуже, извращались, принимали самые уродливые формы, - и они переставали быть для меня притягательными, Я поклялся себе, что не стану исповедовать ни одну из них, пока не смогу убедиться, что та или другая теория несет с собой истинное благо, а не всего лишь призрачное его отражение.

– И вы все еще ищете?

– Как видите. Я пошел к анархистам, чтобы увидеть их идеи, так сказать, в натуре.

– И что же?

– И убедился, что все, чем занимались здесь эти люди, не более чем злая карикатура на анархизм. И что народу русскому, появись у них благоприятные условия, они принесут еще много горестей.

– Почему?

– Они заботятся не о народе. Они всецело погружены в свой собственный мир. А точнее - в свой собственный желудок.

– Согласен!
– оживился Мишель.
– Но разве ваше сердце не чувствует правоты большевиков?

– Человеческое сердце устроено так, что оно предпочитает верить не громким словам, а фактам. Ответить на ваш вопрос я еще не готов.

Мишелю все больше и больше нравился этот человек. Убеждая себя в том, что нельзя поддаваться чувству, Мишель радовался, что у Громова оказалась не какаято иная книга, а именно "Овод", что он не пытался лицемерно клясться в любви к пролетариату и не боялся высказывать мысли, которые могли обратиться против него.

– И все же странно!
– сказал Мишель.
– Выходит так: пусть другие борются, а я повитаю в философских облаках?

– О нет!
– возразил Громов, и что-то насмешливое и вызывающее вдруг сверкнуло в его глазах и тут же погасло.
– Просто льщу себя надеждой, что в решающие моменты истории пройду курс обучения в максимально сжатые сроки. А уж тогда со всей определенностью смогу сказать, под чье знамя встану.

– Опоздаете! Не успеете вскочить даже на запятки колесницы истории!

– Возможно. Но постараюсь успеть. Если, конечно, уйду отсюда живым.

– Что еще можете добавить?

– Пожалуй, ничего. Впрочем, мне не хотелось бы оставлять вас в полном неведении. Отвратительнейшее состояние, когда человека мучает какая-то нераскрытая тайна. Вот вы спрашивали о надписи на книге. Загадочно, правда? А между тем простейшая история - необычайно длинная и для человека стороннего столь же необычайно банальная. Вряд ли я доставлю вам удовольствие, если примусь излагать ее последовательно и со всяческими подробностями. Скажу лишь, что книга эта не более чем память о человеке, которого я беззаветно любил. Кстати, это обстоятельство - одна из самых веских причин, побудивших меня скитаться по свету, чтобы забыться, утопить свое горе в водовороте жизни. Теперь, кажется, все.