Третьего не дано

Так думал Калугин, не замечая, что, независимо от хода своих мыслей и от своего настроения, музыка, как бесовская сила, как наваждение, вползает в его душу, бередит ее и подчиняет себе. Внезапно почувствовав это, он встряхнул головой, стараясь избавиться от колдовской музыки, но это не помогло. Что-то охватило его, парализовав волю и возбудив в нем занимавшуюся в душе радость.

Мишель в последний раз прикоснулся к клавишам, прислушиваясь, как нехотя замирает заключительный аккорд. Неожиданно он ощутил на плече прикосновение ладони. Перед ним стоял Дзержинский. Мишель сразу же понял, что Дзержинский хочет сказать ему многое.

– Спасибо...
– Дзержинский помолчал и, преодолев в себе что-то сдерживающее, заговорил: - Сейчас мне хотелось повторить Гете: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно".
– Он снова умолк, потом продолжил прерывисто, возбужденно: - А когда-нибудь... когда-нибудь мы выкроим время, и я попрошу вас сыграть вторую фортепьянную сонату си бемоль минор. Самое трагичное из всего, что Шопен создал. Борьба между надеждой и отчаянием, жизнью и смертью. Скорбь мужественного сердца, влюбленного в жизнь...

Калугин слушал рассеянно: он все еще был под влиянием музыки и недоумевал, почему Мишель перестал играть.

– Вспомнилось, - снова заговорил Дзержинский.
– Весна. По Лене только что прошли льдины. Прошли, а холод оставили. На берегу - костер. Моросит дождь. Вокруг костра - ссыльные. Я в их числе. Утром в Качуге мы должны были сесть на паузок. И как получилось, теперь даже самому странно, а вот тогда... Я вдруг начал читать свою юношескую поэму. Да, да, поэму. На польском языке. Подражательная поэма была, конечно. Влияние Мицкевича...

Мишель на миг представил себе и лица ссыльных, и реку, освободившуюся ото льда, и синеватый вечер, предвещавший солнечное утро, и лицо юноши в багровых отсветах костра.

А Калугин невидяще смотрел на Мишеля, на пианино и тщетно пытался прогнать засевший в мозгу вопрос:

"Почему он перестал играть? Почему?" Он до того был поглощен этой навязчивой мыслью, что не сразу услышал слова Дзержинского:

– Ну как, товарищ Калугин? Понравился Шопен?

– Думаю так, Феликс Эдмуидович...
– Калугин чувствовал себя словно пробудившимся ото сна и злился, что никак не может подобрать подходящие слова, способные выразить именно то, о чем думал.
– Ну как бы это...

Короче: такой Шопен - ветер в паруса революционного корабля!

– Верно, - серьезно подтвердил Дзержинский.
– Кстати, сколько у нас еще минут в запасе?

– Пятнадцать минут, - скосив глаза на часы, ответил Калугин.

– Тогда попросим товарища Лафара прочитать свои стихи.

– Не знаю, право, - смутился Мишель.
– После Шопена...

– Hу после, - возразил Дзержинский.
– Точнее сказать - вместе с Шопеном.

– Хорошо, - согласился Мишель.

Он взметнул шевелюру и едва слышно прочитал первые строки. И стихи сразу же одолели его. Мятежные и ласковые, грозовые и солнечные, они вырвались из его души. Они и не могли быть иными, эти стихи - стихи о революции. Мишель читал так, словно его слушали пе два человека Дзержинский и Калугин, а все бойцы, сражавшиеся сейчас за новую жизнь.

– Революция породила новый мир, - после долгой паузы заговорил Дзержинский.
– А значит, и новую поэзию, поэзию действия, высокого долга, оптимизма.

Поэзию, отрицающую беспросветное отчаяние. Она отнимает трагизм даже у смерти. Окружает жизнь не ореолом мученичества, а безграничного счастья борьбы... Вот скажите, товарищ Калугин, - вдруг обратился к нему Дзержинский, - скажите, что произойдет, если внезапно исчезнет поэзия?

Калугин не ждал такого вопроса, он был уверен, что Дзержинский спросит его мнение о стихах Мишеля. Он учащенно заморгал густыми, цвета спелой ржи, ресницами и энергично, чтобы подбодрить себя, застегнул кожанку на все пуговицы.

– Если сердца людей покинет поэзия, - не ожидая ответа, задумчиво проговорил Дзержинский, - люди перестанут быть людьми...
– Он помолчал и, повернувшись tt Мишелю, сказал: - В ваших стихах горит революционный огонь. Они искренни и мужественны. Лично я - за такую поэзию.

Мишель просиял: эти слова он воспринял как похвалу.

– А как вы думаете, - неожиданно спросил Дзержинский, - если этого Громова мы отпустим?

– Правильно!
– загорелся Мишель.
– Он же ищет истину, разочаровался в жизни...

– Не более?
– будто перепроверяя самого себя, уточнил Дзержинский.

– Не более!
– подтвердил Мишель.

– Не берись лапти плести, не надравши лыка, - вдруг вставил Калугин. Мой батька так говорил, - добавил он, чтобы не обидеть Мишеля.

– Метко говорил батька, - улыбнулся Дзержинский.
– Ищет истину? Возможно. Разочаровался в жизни, как Печорин? Тоже не исключено. И все-таки знаете, что меня настораживает? Его стремление внушить нам, что он вне политики. Мол, люблю русскую землю, русский народ, леса и нивы... Как некую абстракцию. Таких чудес в природе не бывает.

– Он был так откровенен, - задумчиво произнес Мишель.
– Жаль, что вы его сами не допросили.

– Вот это уж вовсе пока ни к чему, - возразил Дзержинский.
– Не надо, чтобы он возомнил, что им так заинтересовались. И если мы его освободим, то не следует выпускать из поля зрения. Не так ли, товарищ Калугин?

– Точно, Феликс Эдмундович.

Дзержинский задумчиво полистал книгу, останавливаясь на самых любимых местах. Юностью повеяло от знакомых страниц "Овода". Придвинув поближе свечу, еще раз перечитал надпись на титуле.

– Любопытно, - оторвавшись от книги, сказал он.
– Кажется, я где-то уже встречал этот почерк.

– Неужели?
– возбужденно вскочил со стула Мишель.

– А вы считали, что я послал вас заниматься слишком прозаическим делом, - улыбнулся Дзержинский.
– Не исключено, вас ждут приключения. Но об этом - завтра.

Дзержинский взглянул на часы.

– Нам пора. Будем прощаться.

– А чай!
– спохватился Мишель.
– Я мигом заварю чай!

– Полчаса, - напомнил Дзержинский.
– Всего полчаса.

Дзержинский надел шинель и, перед тем как выйти из комнаты, обернулся к Мишелю:

– Еще раз спасибо. Честное слово, с октября семнадцатого я еще ни разу так чудесно не отдохнул, как этой ночью.

5

Перед самым рассветом разразилась гроза. Юнна, отбросив одеяло, вскочила на ноги и открыла окно. В водосточных трубах рокотала вода. Крыши домов сонно и глухо отзывались на раскаты грома. Пахло мокрой сиренью.

– Как хорошо!..
– прошептала Юнна, радуясь грозе.
– Чудесно, что все получается так, как я задумала.