Третий брат
Шрифт:
– Полегче, тётенька, – Рыбакова старалась остановить латышку до прихода мужа, чтобы не испытывать его терпение, – сейчас вернётся муж, он может услышать и… тогда не могу за него поручиться!
– Они, – не слушая и не глядя в сторону Рыбаковой, продолжала хозяйка, наступая на неё всем своим телом, – они думают, что все должны за ними убирать, мыть и стирать!
– Да что вы такое говорите! – не выдержала Софья Ивановна и, вспыхнув, громко добавила: – Да разве вас о чём-то просили?! Уж скорей бы нам уехать отсюда!
– Вот именно, давайте к себе в город, где можно ничего не делать – не убирать за собой со стола и не мыть посуду…
– Тише, прошу
Алексей Петрович уже был в сенях, разулся и, сняв свой плащ-палатку, отряхивал с него капли дождя. Спустя пару минут он зашёл в дом. Женщины замолчали, но мрачная туча, казалось, так и зависла между ними. Пока латышка не открыла рот, они стояли друг напротив друга, словно боксёры на ринге. Долго это не могло продолжаться, Рыбаков уже начал догадываться – что-то здесь не так, и в недоумении поглядывал на обеих женщин.
Надо сказать, что хозяйка не переносила неловких положений, когда она не могла понять, чего от неё ждут и что вообще дальше будет. Ей казалось, что всё это ставит её в дурацкое положение, и оттого латышка была способна совершить всё что угодно. Действительно, спустя пару мгновений разразилась настоящая гроза, да такая, что в здешних местах и не припомнят. В смысле последствий…
– И они, приезжие, мне будут что-то ещё говорить! – На Рыбакова грубые слова хозяйки подействовали, словно удар под дых. Он задышал тяжело и нервно.
– Алексей, ты сегодня раньше, – Софья Ивановна пыталась отвести беду, – что-нибудь особенное было?
– Да-да, – не давая ответить, продолжала разошедшаяся латышка, – они приезжие, а ведут себя так, будто хозяева…
– Что тут у вас произошло, Софья? – Рыбаков пристально посмотрел на жену, которая уже не могла скрыть прежних эмоций. – Кажется, нами здесь недовольны?!
– Кто будет доволен, если она такая… н-не-порядочная, прямо неряха, ну-у-у… как шлю-у-ха! – латышка уставилась на Рыбакова, который уже почти не владел собой.
Он очень любил свою жену, и последние слова резанули его прямо по сердцу. Словно наждаком проехались по его мягким тканям, вместе с кровью вырывая куски плоти. На их месте образовались раны, которым ещё долго-долго заживать, и пройдёт ли всё, никто не знает. Наполняясь сочными каплями бурой крови, готовой брызнуть в разные стороны, сердце сжалось и замерло…
Латышка же попросту не могла по-русски выразить себя. Оттого и грубила, когда слов не хватало. Ей хотелось представить что-то значительное и чтобы все выслушали её, а для того, полагала она, надо говорить громко, грубо и без остановки. Что и делала, только результат был обратным – уставший после долгих разбирательств на работе Алексей Петрович пришёл настолько раздражённым, что не хотел и подумать, что могли бы значить эти по-мужски грубые и нелепые выражения латышки. Ему просто-напросто не хватило сил разобраться – так Алексей Петрович объяснял потом происшедшее самому себе.
Он двинулся прямо на латышку, подняв правую руку и словно пытаясь ей прикрыть хозяйке рот и остановить поток её брани. Та, напротив, как одержимая продолжала ещё более грубо ругать всю его семью и Софью Ивановну особо. Изо рта в разные стороны летели брызги слюны и всё более отвратительные эпитеты. Когда-то ещё в детстве вместе с прочими деревенскими научилась она бранным словам и шпанским выражениям от русского рецидивиста, скрывавшегося в местных чащах.
Как всё случилось и когда был пройден последний предел, никто потом сказать бы не отважился. Рыбаков стремительно придвинулся к латышке, и рука, уже неконтролируемая его сознанием, хлёстко ударила
её по щеке. Не мужским ударом, конечно, но всё же ощутимо и весьма неожиданно для самого Рыбакова. Алексей Петрович отступил назад и с удивлением огляделся. Будто бы не он сам поднял руку на эту вздорную особу.– А все ж таки… женщина, – запоздало мелькнуло в его сознании. Потом пошло совсем для него непонятное: уже как бы и не человек перед ним стоял, а какое-то, неопределённого возраста, пола и уровня развития существо. Оно угрожающе шевелилось, но это было неопасно, а для Рыбакова ощущалось скорее мерзко и отвратительно, как недостойное человеческого образа. Нечто подобное с ним уже было…
Однажды во сне ему привиделось, что он в траншее, куда спрыгнул вражеский солдат и нужно быстро заколоть его штыком винтовки, пока тот не напал. Алексей поднял приклад кверху и обеими руками крепко держа винтовку занёс штык над серой фигурой, согнувшейся на корточках после прыжка. «Словно животное, – мелькнуло в сознании Рыбакова, – убить не жалко, как на скотобойне».
Шевелившийся в грязной луже на дне траншеи серый ком действительно никак не походил на человека. Хотелось скорей отступить назад, чтобы случаем не коснуться всего этого. И ещё хотелось прекратить всякое движение этого существа, от которого исходила мрачная угроза. Не нужно бояться, просто у-у-бить его, ликовал Рыбаков, ощущая свою полную власть над ним.
Вот сейчас он выглянет, покажется его вражий лик, словно морда разъярённого бурого медведя, которого невзначай потревожили в берлоге. Ещё мгновение и разорвёт тебя могучими когтистыми лапами, если ты раньше не прикончишь его. Давай же, солдат, вонзай свой штык в грубое животное или оно набросится на тебя без страха и жалости! – Алексей покрылся испариной пота, видение не проходило, однако тянулось странно долго, как бы давая ему время на размышление.
Сколько всё это происходило, он не мог себе представить, и вот в какое-то мгновение сгорбленный вражеский солдат повернул к Алексею своё лицо. Из серо-шинельной массы выглянула… не морда животного, не клыкастый зев, а лицо семнадцатилетнего мальчишки, с выпученными от ужаса глазами. «Н-не-е-т, – кричали его глаза, – у-у-бивать нельзя… нельзя… нельзя! Я и ты… мы оба есть, и мы хотим… дышать и жить!»
– Знаю, – своими глазами Рыбаков согласился с солдатом, – но зачем ты здесь, разве не для того, чтобы убить меня!?
– Тебя обманули, как и меня, – беззвучно кричал тот, – теперь это ясно, ведь мы оба… есть!
– Но я защищаюсь, а ты нападаешь! – эта мысль вдруг пронзила сознание Рыбакова. – Это ты спрыгнул ко мне в траншею, а не я к тебе! И когда встанешь, то убьёшь меня, не так ли?!
– Дай распрямиться… повремени – увидишь, не трону тебя! – умолял юнец.
– Как же тебе поверить, ведь ты и я на войне, мы оба солдаты?! – поднятые с ружьём руки Рыбакова немного ослабли.
– Посмотри, как я молод, дома меня ждёт невеста… и мать с отцом ждут, – не убивай! Ты ведь не убьёшь, правда?!
Алексей почувствовал внутри какую-то слабину и опустил приклад на грудь, готовый вновь поднять его, чтобы вонзить штык в тело врага. Но, было уже поздно, сгорбленный солдат распрямился, в его руке мелькнул нож и сильным ударом вонзился в грудь Рыбакова. Сознание его поплыло – стало как-то безмятежно – вот, всё и закончилось: а-ах, х-хорошо теперь – войны больше нет, врагов нет и… жизнь продолжается! – сон закончился, надолго оставив Алексея в размышлении о том, что с ним было.