Третий брат
Шрифт:
Дело было уже далеко за полночь, когда Ворожей, чертыхаясь, докончил вырисовывать свои каракули. Пальцы уже совсем не слушались, голову клонило набок, а внутри свербело – закончить всё… о-ох, надо сегодня. Завтра будет поздно, да и забудется. Что же будет потом, если не упредить проклятых «литаристов»? А потом…
Неожиданным порывом ветра форточка в окне распахнулась настежь, и в ночной тишине ясно послышался глухой мощный звук. Словно тысячи двигателей работали одновременно. Звук нарастал и превращался в монотонный гул, наполнявший своим рокотом всё вокруг. На душе стало тревожно, Тихон очнулся от сонной
– Ба-а-тюшки! – завопил он, увидев за окном…
Сотни новеньких, блестевших металлом в темноте грузовиков надвигались прямо на его дом. Словно танковая колонна, они ползли по склону сопки, на которой стоял дом Ворожея. Ещё немного, колонна будет здесь – «мисубисями» заполнится всё, и… каюк!
– Они раздавят нас, вместе с домом и моим «газоном», что стоит у ворот. – Тихон заметался у окна, соображая, что делать. – Граната, где граната, – ему пришла спасительная мысль о ручной гранате, которую по прибытии на остров выдали на военном складе вместе с винтовкой и плащ-палаткой.
Тихон бросился к шкафу, где стояла винтовка. Ага, граната здесь! Она висела на крючке у стенки шкафа, закрытая полами плащ-палатки. Тихон схватил ставшую необычайно тяжёлой гранату и дёрнулся прямо к окну. Гул нарастал, машины подбирались ближе и ближе. Уже можно было различить безмятежное лицо японца-водителя в первом грузовике колонны.
– Вот чека, и… – по-матросски широко расставив ноги, Тихон стал у окна, решительно глядя в ночную темноту, сверкавшую огнями машин, – как только первая «мисубися» покажется на дворе – рвану! А ну-ка, держись, узкоглазый!
Уставившись невидящими глазами в тёмный провал окна, Ворожей вдруг с силой дёрнул чеку, размахнулся тяжёлой гранатой, как ему показалось, до самого пола и… потеряв равновесие, опрокинулся назад вместе с ней.
– Сейчас взорвется, – только успело мелькнуть в голове, как раздался страшный грохот и всё провалилось…
Голова соскользнула со скрещённых рук на стол, стул покачнулся, и упавший с него Ворожей даже не проснулся. Лёжа на полу, «писатель» всё ещё спал глубоким сном. Граната, учебная, без чеки, валялась рядом с ним на полу.
С начала войны уже прошло около трёх лет, и многое на севере Сахалина могло измениться в ближайшее время, однако никто толком не знал, как и что именно. Концессии работали по-прежнему, на улочках городка спешили прохожие и проезжали грузовики с утра до темноты, подступающей так скоро и незаметно, что нередко она заставала врасплох тех, кто не успел вовремя закончить свои дела. А в темноте всякое бывает…
Теперь, как и в давние «каторжные» времена, по острову шаталось немало лихого народа. Как-то туманным холодным утром, вскоре после приезда семьи Рыбаковых, в город пришло известие – оперативники окружили банду отпетого уголовника Лабуша. В тайге, на северо-востоке острова, наконец после долгих недель скитаний один из отрядов истребительного батальона нарвался на бандитов. Перестрелка длилась недолго, в конце концов бандиты сдались. Лабуш, матёрый волк, хотел пристрелить своих напарников и скрыться один. Загодя догадавшись, те внезапно окружили пахана, навалились все на него, связали и вышли из леса, толкая своего атамана в спину.
Безжалостные ко всем, кто встречался им на пути, бандиты попросили пощады, попросту струсив. Метавший вокруг звериные взгляды и рычавший от боли связанный Лабуш уже не представлял угрозы.
– Впрочем, кто знает, – сказал
один из его подручных, – пока суд да дело, пахан и в тюрьме может расправиться с нами.Тогда его никто не услышал, вспомнили позже, когда перед судом пахан задушил охранника, овладел ключами и проник в камеру к тому самому подручному, который высказал свои опасения. Лабуш не совсем прикончил его, а истекающего кровью подвесил за язык на двери, тем самым ещё раз подтвердив, кто здесь пахан. Для такого нет ничего невозможного – пахан должен суметь поразить даже видавших виды зэков, иначе кто из них его послушает.
Оперативников не слишком удивляли зверства уголовников, но иногда даже у них это вызывало дрожь отвращения. Зная свою уязвимость, каторжники шли до конца – со времён Соньки Золотой Ручки их сахалинская порода не изменилась. Здесь, как в зоопарке с открытым вольером, – людей и зверей разделяет лишь естественное пространство, перескочить которое для царя зверей – сущий пустяк, если набраться сил. А вот спастись-то сил и недоставало. Не только уголовникам, но и приезжим, поначалу настроенным на большие подвиги, а спустя некоторое время – полностью отчаявшимся и опустившимся людям.
Рыбаков приметил одну особенность в общении с поселенцами. Не стоит перед ними выдавать себя знающим человеком. Почти сразу опустят – поставят на место, как бы ни старался выкрутиться. И это ещё хорошо, а то могут и покалечить ненароком, чтобы не высовывался. Для всех должно быть понятно, в чём состоит твоя слабость, хотя бы какая-нибудь. Это, общая для многих, черта сахалинского характера. Непонимание не устраняет опасности быть помеченным, то есть каким-то образом ослабленным, униженным или попросту изрядно побитым.
Нашлись доброжелатели, которые буквально сразу же поведали только что прибывшему Рыбакову о разных местных обычаях. К примеру, про «сахалинскую усмешку».
– Смотри, – посмеиваясь в бороду, рассказывал Рыбакову старичок-сосед, – как бы тебе не оказаться не месте Михася, ну, того парня с Большой земли, что никак не мог понять местные обычаи. Всё пытался показать, гляди-ка, силен… кто с ним поспорит? Ну, никто и не стал спорить, а как-то ночью завалили его наземь и по-нашему пометили. Ну и что ж… ведь не по твоим правилам нам тут жить, Михась!
– Как это «по-нашему»? – переспросил Алексей Петрович.
– А вот как: разрезали непонятливому Михасю… ну, ножичком, края рта.
– Хм… зачем же так? – Рыбакова аж передёрнуло.
– А, чтоб все узнавали пришельца, – осклабился старичок и, повернувшись, удалился.
– Действительно, – понял про себя Рыбаков, – шрамы-то на лице останутся навсегда.
От ужасного выражения «усмешки» бедному Михасю никогда уже не избавиться. И «сахалинская усмешка» – лишь одна из «невинных шалостей» на острове. От прежней каторжной эпохи осталось в этом смысле богатое наследие.
На фоне особенных, не самых тёплых отношений между русскими Рыбаков с невольной завистью наблюдал совсем иное у японцев. А главное, его поражало, как те воспринимали их, пришедших сюда, чтобы в конце концов, как все понимали, восстановить здесь своё положение. «Ну конечно, – говорил он себе, идёт уже четвёртый год войны, и победа, как ты ни крути, «выглядывает» с нашей стороны. Им всё трудней, будучи союзниками Гитлера, держать с нами нейтралитет. Вот и стараются хотя бы как-нибудь нам угодить, а впрочем… – признавался сам себе капитан, – дело, кажется, не только в этом».