Третий полицейский

— Увеличивает до невидимости, — объяснил он. — Делает все таким большим, что в стекле остается место только для самой малой частицы — а в ней предмета недостаточно, чтобы он отличался от любой другой непохожей на него вещи.

Мой взгляд перешел с его объясняющего лица на глыбу золота, которую мое внимание по-настоящему и не покидало.

— Теперь я желал бы увидеть вот что, — проговорил я тщательно, — пятьдесят кубиков чистого золота, каждый весом в один фунт.

Мак-Кружкин услужливо ушел, как вышколенный официант, и, без единого слова достав из стены указанные предметы, сложил их в аккуратную структуру на полу. Сержант беззаботно убрел осматривать какие-то часы и снимать показания. Пока же мой мозг работал холодно и быстро. Я заказал бутылку виски, драгоценных камней на сумму 200 000 фунтов, немного бананов, авторучку и письменные принадлежности и, наконец, саржевый костюм синего цвета на шелковых подкладках. Когда все эти вещи были на полу, я вспомнил другие, упущенные, и заказал нижнее белье, туфли, банкноты и коробку спичек. Мак-Кружкин, потея от работы с тяжелыми дверцами, жаловался на жару и сделал перерыв выпить янтарного пива. Сержант с тихим цоканьем подкручивал крошечным разводным ключиком маленькое колесико.

— Думаю, это все, — наконец сказал я. Сержант выступил вперед и поглядел на груду товара.

— Господи помилуй, — сказал он.

— Я возьму эти вещи с собой, — объявил я. Сержант и Мак-Кружкин обменялись тайным взглядом. Затем они улыбнулись.

— В таком случае вам понадобится большая крепкая сумка, — сказал сержант. Он подошел к другой дверце и достал мне сумку свиной кожи стоимостью по крайней мере пятьдесят гиней на открытом рынке. Я аккуратно упаковал в нее свое добро.

Я увидел, как Мак-Кружкин задавил сигарету о стенку, и заметил, что она по-прежнему была той же длины, как и когда он ее закурил полчаса назад. Моя тоже тихо тлела, но была совершенно неистрачена. Я также загасил ее и положил в карман.

Я чуть было не закрыл сумку, но мне пришла в голову мысль. Я разогнулся и повернулся к полицейским.

— Мне требуется лишь одна еще вещь, — сказал я. — Я хочу иметь оружие малого размера, подходящее для ношения в кармане, способное уничтожить любого человека или любой миллион человек, которые когда-либо попытаются отнять у меня жизнь.

Без единого слова сержант принес мне маленький черный предмет вроде фонарика.

— В нем влияние, — сказал он, — которое немедленно превратит любого человека или людей в серый порошок, если вы его на них направите и нажмете кнопку, а если вам не по вкусу серый порошок, можете получить лиловый порошок, или желтый порошок, или порошок любого другого оттенка, если вы мне это сейчас скажете и поделитесь своим любимым цветом. Доставит ли вам удовольствие бархатный цвет?

— Серый устроит, — сказал я кратко.

Я положил это убийственное орудие в сумку, закрыл ее и вновь встал.

— Думаю, теперь можно и домой. — Я сказал эти слова небрежно и стараясь не смотреть на лица полицейских. К моему удивлению, они с готовностью согласились, мы вновь пустились в путь звучными шагами и вскоре оказались в бесконечных коридорах; я нес тяжелую сумку, полицейские тихо беседовали о виденных ими показаниях. Я был счастлив и доволен тем, как провел день. Я чувствовал, что изменился, помолодел и полон отваги.

— Как эта штука работает? — приветливо спросил я, стремясь завести дружелюбную беседу. Сержант взглянул на меня.

— На косозубых передачах, — сказал он доверительно.

— Вы что, не видели проводов? — спросил Мак-Кружкин, поворачиваясь ко мне с некоторым удивлением.

— Вы были бы поражены, какова степень важности древесного угля, — сказал сержант. — Самое главное — держать показание на стержне как можно ниже, и, если контрольная отметка устойчива, дела у вас идут отлично. Но если позволить стержню подняться, где вы окажетесь со своим рычагом? Если халатно подойти к подбрасыванию древесного угля, стержень у вас дернется вверх, что твоя ракета, и не миновать серьезного взрыва.

— Низкая отметка — малое падение, — сказал Мак-Кружкин. Он проговорил это четко и мудро, как будто его замечание было пословицей.

— Но секрет тут, в общем и целом, — продолжал сержант, — это ежедневные показания. Не пренебрегай ежедневным считыванием показаний, и совесть у тебя будет чиста, как свежая рубашка воскресным утром. Я большой сторонник ежедневного снятия показаний.

— Все ли важное я увидел?

В ответ на это полицейские удивленно посмотрели друг на друга и откровенно расхохотались. Их громовой смех ускакал от нас вперед и назад по коридору и вернулся обратно в виде бледного эха издалека.

— Вы, надо полагать, думаете, что запах — вещь простая? — улыбаясь сказал сержант.

— Запах?

— Запах — одно из самых сложных явлений в мире, — сказал он, — человечьим рылом его нельзя ни расплести, ни понять по-настоящему, хотя у собак дела с запахом идут лучше нашего.

— Но собаки дурно ездят на велосипедах, — сказал Мак-Кружкин, представляя тем самым оборотную сторону сравнения.

— У нас там внизу имеется машина, — продолжил сержант, — делящая любой запах на под- и интерзапахи подобно тому, как можно разложить луч света стеклянным прибором. Это очень интересно и поучительно, вы бы просто не поверили, что за непотребные запахи присутствуют внутри аромата прелестного горного ландыша.

— И есть еще машина для вкусов, — вставил Мак-Кружкин, — вкус жареной отбивной, хоть вам бы это и никогда не пришло в голову, на сорок процентов — вкус…

Он состроил гримасу и принял деликатно умалчивающий вид.

— И осязание, — сказал сержант. — Нет ничего по гладкости сравнимого с задом женщины, или так, по крайней мере, мы это себе представляем. Но если вам это ощущение разложат, вам перестанут нравиться женские зады, я вам это обещаю торжественной клятвой и петрушкой. Добрая половина нутра гладкости груба, как бычьи бедра.

— Следующий раз, как придете сюда, — пообещал Мак-Кружкин, — увидите удивительные вещи.

Это само по себе, подумал я, удивительное высказывание для кого угодно — после всего, что я только что видел, и после того, что я несу в сумке. Он пощупал в кармане, нашел свою сигарету, закурил ее и протянул мне спичку. Тяжелая сумка мешала, так что у меня заняло несколько минут найти свою, но кончик спички продолжал гореть ровно и ярко.

Мы молча курили и шли сквозь неярко освещенный коридор, пока снова не достигли лифта. Около открытого лифта были часы или циферблаты, которых я раньше не видел, и еще пара дверей рядом с ним. Я очень устал от сумки с золотом, одеждой и виски и ринулся в лифт, чтобы стать там и поставить наконец сумку. Будучи уже почти на пороге, я был остановлен зовом со стороны сержанта, поднявшимся почти до высоты женского крика: — Не ходите туда!

От настоятельности его тона краска сбежала у меня с лица. Я повернул голову назад и стал как вкопанный, с одной ногой впереди другой, подобно человеку, сфотографированному без его ведома во время ходьбы.

— Почему?

— Потому, что пол провалится под подошвами ваших ног и отправит вас вниз, туда, где до вас никто не бывал.

— А почему?

— Сумка, мил человек.

— Просто суть в. том, — спокойно сказал Мак-Кружкин, — что нельзя заходить в лифт, если весишь не тот же вес, какой весил, когда взвешивался перед входом в него.

— Если зайти, — сказал сержант, — он искоренит вас безусловно и убьет вас насмерть.

Я довольно грубо поставил на пол сумку, звякнувшую бутылкой и золотыми кубиками. Она стоила несколько миллионов фунтов. Стоя там, на пластинчатом полу, я прислонился к пластинчатой стене и стал обыскивать свой ум на предмет обнаружения какой-нибудь причины, понимания и утешения в беде. Я понимал мало, помимо того, что планы мои были разбиты, а посещение вечности оказалось бесплодным и злополучным. Я вытер руку о сырой лоб и бессмысленно посмотрел на двух полицейских, выглядевших теперь знающе и самодовольно. Большая эмоция пришла и стала набухать, давя у меня в горле и наполняя ум великой печалью и грустью более отдаленной и одинокой, чем огромный вечерний берег, когда море далеко от него выполняет свой дальний поворот. Глядя вниз, поникнув головой на свои истоптанные туфли, я видел, как они плывут и растворяются в крупных слезах, накативших и лопнувших у меня на глазах. Я отвернулся к стене и издавал громкие, душащие всхлипы, и совсем разрыдался, и плакал громко, как младенец. Не знаю, сколько я так проплакал. Кажется, я слышал, как двое полицейских сочувственно обсуждали меня вполголоса, как будто они были высококвалифицированными докторами в больнице. Не поднимая головы, я увидел ноги Мак-Кружкина, уходящие с моей сумкой. Потом я услышал звук открываемой духовки и грубо брошенной туда сумки. Тут я вновь громко вскрикнул, повернувшись к двери лифта и полностью отдавшись во власть своей огромной муки.