Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945
Шрифт:
Когда наступила моя очередь давать показания, я испытал страх перед публикой, что бывает с актерами, и быстро проглотил успокаивающую пилюлю, которую мне предусмотрительно дал доктор-немец. Напротив меня, шагах в десяти, за адвокатским столом стоял Флекснер, слева, на возвышении, – судьи.
Флекснер раскрыл толстую папку, и начались вопросы и ответы. С самого начала я заявил: «Если у Гитлера могли бы быть друзья, я, безусловно, был бы его ближайшим другом». Так я пытался объяснить то, что до того момента не утверждали даже обвинители. Затем началось обсуждение бесчисленных деталей, имевших отношение к представленным документам. Я устранял недоразумения, не прибегая ни к оправданиям, ни к отговоркам [346] . Я взял на себя ответственность за последствия всех выполненных мной приказов Гитлера. Я утверждал, что при любом режиме подчиняющиеся правительству ведомства должны исполнять его приказы, однако руководство всех уровней должно трезво оценивать получаемые приказы и, как следствие, нести за них ответственность, даже если эти приказы исполняются под принуждением.
346
На процессе я признал свою долю ответственности за использование рабского труда: «Я был благодарен Заукелю за каждого предоставленного мне рабочего. Часто, когда нам не удавалось выполнить
Гораздо важнее для меня было признать, что я разделяю ответственность за все действия Гитлера, не исключая преступлений, имевших место в период с 1942 года, где бы и кем бы они ни совершались. «В политической жизни каждый полностью отвечает за свой сектор, – сказал я. – Но если человек принадлежит к правящей элите, то на нем лежит и коллективная ответственность. Кто, если не ближайшие соратники главы государства, должен отвечать за развитие событий? Однако о коллективной ответственности можно говорить лишь применительно к фундаментальным вопросам, но не к деталям… Это в полной мере относится и к лидерам авторитарного государства. После подобной катастрофы недопустимы никакие попытки уйти от ответственности. Ибо, если бы война была выиграна, руководство, несомненно, заявило бы, что в этом их общая заслуга… Я готов разделить ответственность за совершенные преступления, тем более что глава государства избежал ответственности перед немецким народом и миром».
Зейссу-Инкварту я высказал ту же мысль еще жестче: «А если бы ситуация неожиданно изменилась и мы оказались победителями? Неужели вы не понимаете, что каждый из нас бросился бы восхвалять свои заслуги и достижения? Но мы проиграли, и вместо наград, орденов и почестей распределяются смертные приговоры».
Все те недели Флекснер тщетно пытался убедить меня во избежание роковых последствий не брать на себя вину за все, что не касалось моего министерства. Однако после своего признания я испытал огромное облегчение. Я был рад, что не пытался уклониться от ответственности, и полагал, что, разъяснив свою позицию, могу с чистым сердцем перейти ко второй части показаний, касавшейся последней фазы войны. Я считал важным обнародовать эти факты, главным образом ради немецкого народа. Если народ узнает о намерениях Гитлера уничтожить саму основу его существования после военного поражения, то сможет освободиться от прошлого и помешать созданию мифов о Гитлере [347] . Однако эта часть моих показаний вызвала негодование Геринга и других подсудимых [348] . Я вскользь упомянул о своем плане покушения на Гитлера, главным образом для того, чтобы показать, насколько опасной я считал его тактику «выжженной земли», но заявил, что предпочитаю не вдаваться в подробности. Судьи посовещались, затем председатель обратился ко мне: «Суд хотел бы узнать подробности. А сейчас объявляется перерыв». Я не хотел подробно обсуждать эту тему, боясь, что подумают, будто я хочу обелить себя. Я неохотно изложил ту историю в общих чертах, а затем договорился с адвокатом не упоминать эти показания в его заключительной речи [349] .
347
Из письма жене в июне 1946 г.: «Самое главное для меня – сказать правду о последнем периоде существования нацистского режима. Немецкий народ должен ее знать». Из письма, датированного серединой августа: «Наилучший для меня способ помочь моему народу – рассказать ему правду о том безумии. Это не пойдет мне на пользу, да я и не ищу никакой выгоды».
348
Из письма жене в августе 1946 г.: «Большинство подсудимых очень негативно оценили мою деятельность в последний период войны. Я прекрасно представляю, что бы они сделали, если бы узнали об этом тогда. Вряд ли кому-нибудь из нашей семьи удалось бы уцелеть».
349
Я ответил тогда судьям: «Я не хотел бы углубляться в детали, поскольку они весьма неприятны. Я делаю это лишь по настоянию суда… Я не собираюсь использовать эту фазу своей деятельности в целях защиты».
Дальше я весьма быстро рассказал о последнем этапе своей деятельности, поскольку никто меня больше не прерывал. Чтобы не создалось впечатление, будто я подчеркиваю свои особые заслуги, я сказал: «Я не слишком сильно рисковал. Начиная с января 1945 года в Германии можно было действовать наперекор официальной политике, если делать это разумно. Любой здравомыслящий человек одобрял подобные меры. Все, кто помогал мне, прекрасно понимали, что означают наши [контр]приказы. Даже члены партии с большим стажем в тот период пришли на помощь народу. Совместными усилиями мы смогли предотвратить выполнение безумных приказов Гитлера».
Флекснер с явным облегчением закрыл папку и вернулся на свое место.
Слово взял судья Джексон, главный обвинитель от США. Я не удивился, поскольку накануне вечером ворвавшийся в мою камеру американский офицер заявил, что перекрестному допросу меня подвергнет сам Джексон. Вопреки обыкновению, Джексон заговорил негромко и даже с некоторой благожелательностью. Подтвердив с помощью документов и моих ответов тот факт, что я признал вину за использование труда миллионов подневольных рабочих, он прокомментировал вторую часть моих показаний в весьма благоприятном свете. По его словам, я оказался единственным человеком, который осмелился в глаза сказать Гитлеру, что война проиграна. Здесь я прервал его, заметив, что Гудериан, Йодль и многие командующие армейскими группировками также противоречили Гитлеру. Когда Джексон задал следующий вопрос: «Значит, были и другие заговоры?» – я ответил довольно уклончиво: «В тот период составить заговор было на удивление легко. Если бы вы остановили любого прохожего и рассказали ему, какова ситуация на самом деле, он ответил бы: «Чистейшее безумие». А если бы у него хватило мужества, то он предложил бы свою помощь… Это было вовсе не так опасно, как кажется сейчас, ибо в Германии было, может, несколько дюжин безрассудных людей, остальные восемьдесят миллионов мыслили здраво и прекрасно понимали, во что их втянули».
Перекрестный допрос продолжил генерал Рагинский, представитель обвинения от Советского Союза. Здесь из-за ошибок переводчиков возникло множество недоразумений. Затем Флекснер передал суду письменные показания двенадцати моих свидетелей, и на этом слушание моего дела закончилось. Меня уже несколько часов мучили сильнейшие боли в желудке. Вернувшись в камеру, я рухнул на койку, измученный и физически, и душевно.
35. Итог
Обвинители произнесли заключительные речи, и на этом суд фактически закончился. Теперь каждый из нас должен был произнести последнее слово. Что особенно важно, наши речи должны были
транслировать по радио полностью, и это давало нам последний шанс обратиться к нации, честно рассказать о совершенных преступлениях и признать свою вину [350] .350
Как правило, подлинность представленных на процессе документов не оспаривалась ни адвокатами, ни подсудимыми. Если какой-то документ оспаривался, обвинение просто не принимало его в качестве доказательства, за одним исключением – сделанной полковником Хоссбахом записи выступления Гитлера на секретном военном совещании, где фюрер объявил о своих военных целях. Впоследствии в своих мемуарах Хоссбах подтвердил подлинность этого документа.
Девять месяцев процесса не прошли для нас бесследно. Даже Геринг, который вначале вел себя агрессивно и был полон решимости оправдаться, в своем последнем слове сокрушался о страшных преступлениях, раскрывшихся на процессе, осуждал жуткие массовые убийства и заявил, что не понимает, как это могло произойти. Кейтель утверждал, что предпочел бы смерть, только бы снова не оказаться втянутым в такие ужасные преступления. Франк говорил о вине Гитлера и немецкого народа и призывал упорствовавших сойти с пути «политического безумия, который ведет лишь к разрушениям и смерти». Его речь звучала слишком выспренне, но по сути отражала и мое мнение. Даже Штрайхер в своем последнем слове осудил санкционированные Гитлером «массовые убийства евреев». Функ заявил, что испытывает глубокий стыд при мысли о жутких преступлениях режима. Шахт сказал, что «потрясен до глубины души невыразимыми страданиями людей, которые пытался предотвратить». Заукель, по его словам, был «шокирован разоблаченными на процессе преступлениями». Папен утверждал, что «силы зла победили силы добра». Зейсс-Инкварт назвал зверства нацистов «ужасными эксцессами». Фриче подчеркнул, что «чудовищное уничтожение пяти миллионов человек – предостережение будущим поколениям». Однако все подсудимые отрицали свою вину в этих преступлениях.
В некотором смысле мои надежды оправдались: большую долю вины за преступления судьи возложили на нас, подсудимых. Та проклятая эпоха вошла в историю не только как страшный пример безнравственности. Международный трибунал установил критерии, отличающие тиранию рейха от всех ее предшественниц, и важность этих выводов в будущем могла лишь возрастать. Как облеченный верховной властью представитель технократии, без угрызений совести использовавший всю техническую мощь государства против человечества, я пытался не просто взять на себя вину, но и осознать случившееся. В своем последнем слове я сказал: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современных технологий, диктатурой, умело использовавшей технические средства для господства над собственным народом… С помощью таких технических средств, как радио и звукоусилительная аппаратура, восемьдесят миллионов людей были подчинены воле одного человека. Телефон, телетайп и радио создали возможность напрямую передавать приказы высшего руководства низовым организациям, где эти приказы не подвергались никакой критике и беспрекословно выполнялись. Таким образом многие ведомства и командующие войсками получали злодейские приказы без всяких посредников. Технические средства позволяли также осуществлять пристальное наблюдение за всеми гражданами и сохранять в тайне преступную деятельность. Постороннему наблюдателю этот государственный аппарат мог бы напомнить путаницу проводов на телефонном узле, но ведь такая структура может управляться единой волей. Диктатуры прошлого нуждались в высококвалифицированных помощниках в низовых организациях, в людях, способных мыслить и действовать самостоятельно. Авторитарная система в эпоху современных технологий может без таких людей обойтись. Одни только средства коммуникации позволяют механизировать деятельность низших управленческих структур. Так создается тип некритичного исполнителя приказов».
Кровавые преступления стали возможными не только из-за особенностей личности Гитлера. Они достигли такого масштаба еще и потому, что Гитлер первым сумел использовать технические достижения для приумножения преступлений.
Я думал о последствиях, к которым в будущем могло бы привести сочетание неограниченной власти с технической мощью, продолжал я. Эта война закончилась радиоуправляемыми ракетами, самолетами, летающими со скоростью звука, атомными бомбами и угрозой химической войны. Через пять – десять лет могла бы появиться ракета с ядерной боеголовкой, обслуживаемая десятком людей и способная за секунды умертвить миллион человек в центре Нью– Йорка, вызвать страшные эпидемии или уничтожить урожай. «Чем более технологичным становится мир, тем страшнее опасность… Как бывший министр, руководивший высокоразвитой военной промышленностью, считаю своим долгом заявить: новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации. Ничто не может остановить развитие науки и техники и помешать им завершить так страшно начатую в этой войне работу по уничтожению людей… [351]
351
Почти два десятилетия спустя, на пресс-конференции 20 августа 1963 г., президент Кеннеди сказал: «Оружие, которым мы располагаем… может убивать триста миллионов человек в час» («Нью-Йорк таймс», 1963, 21 августа).
Многих преследует один и тот же кошмар: наступит день, когда техника станет господствовать над всем миром, – продолжал я. – И этот кошмар чуть не стал явью при тираническом режиме Гитлера. В наше время опасность господства техники угрожает всем странам земного шара, но при современной диктатуре, как мне кажется, этой опасности не избежать. То есть чем более технологичным становится мир, тем необходимее свобода и самосознание каждого отдельного индивидуума, иначе господству техники противостоять невозможно… Следовательно, назначение этого суда – внести вклад в установление фундаментальных правил жизни в человеческом сообществе. После всего, что произошло, какое значение имеет моя собственная судьба в сравнении со столь высокой целью?»
После долгих судебных слушаний я понимал, что положение мое незавидно. Моя последняя фраза была вполне искренней. Я считал, что жизнь моя близится к концу [352] .
Для вынесения приговора судьи удалились на совещание на неопределенный срок. Потянулись долгие четыре недели тревожного ожидания. Измученный восьмимесячной душевной пыткой, я – чтобы отвлечься – стал читать «Повесть о двух городах» Диккенса. Там описывается, как в период французской революции узники Бастилии спокойно и даже весело ожидают решения своей участи. Мне же подобная внутренняя свобода была несвойственна. Представители обвинения от Советского Союза настаивали на смертном приговоре для меня.
352
В середине августа я писал родным о своем последнем слове и о том, что меня, скорее всего, ждет: «Я должен быть готов к чему угодно. Трудно сказать, кто получит более суровый приговор… Флекснер настроен пессимистично. Я же считаю, что моя личная судьба – не главное. В своем последнем слове я буду говорить не о себе». В письме от начала сентября 1946 г.: «Вчера я выступил с последним словом. Я еще раз попытался выполнить свой долг, но сомневаюсь, что был правильно понят. Однако я должен пройти этот тернистый путь, даже если никто меня сегодня не понимает».