Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Я понял истинные мотивы Геринга, когда он заявил, что победители без сомнений казнят его, но через пятьдесят лет его останки поместят в мраморный саркофаг, и весь немецкий народ будет почитать его как народного героя и мученика. Многие обвиняемые грезили о такой же участи. Геринг также говорил, что между нами нет никакой разницы: мы уже приговорены к смерти, и ни у кого из нас нет ни единого шанса, а потому нечего беспокоиться о защите. На что я ответил: «Геринг хочет отправиться в Валгаллу с большой свитой». Однако на процессе Геринг защищался гораздо упорнее, чем любой из нас.

И в Мондорфе, и в Нюрнберге Геринга систематически отучали от наркотиков. Он совершенно излечился от своего пагубного пристрастия и находился в лучшей физической форме, чем когда-либо. Вскоре он стал самой яркой личностью среди обвиняемых. Как жаль, что в критических военных ситуациях и в месяцы, предшествовавшие гибели рейха, он не был столь энергичен. Он был единственным человеком, с популярностью и авторитетом которого Гитлеру пришлось бы считаться. К тому же он был одним из тех немногих здравомыслящих руководителей рейха, кто предвидел его верную гибель. Но Геринг пренебрег своим шансом спасти страну, пока это еще было возможно, а теперь с нелепой и преступной решимостью собирался и дальше дурачить собственный народ. Однажды на прогулке в тюремном дворе он услышал замечание об уцелевших в Венгрии евреях и спокойно сказал: «Так там еще есть евреи? Я думал, что мы всех прикончили. Опять кто-то напортачил». Я был потрясен.

Сдержать клятву взять на себя ответственность за всю деятельность режима оказалось не так-то просто. Меня преследовали душевные кризисы, и в такие моменты я подумывал о самоубийстве. Это был единственный способ избежать суда. Как-то я попытался перетянуть полотенцем больную ногу, чтобы остановить кровообращение и спровоцировать флебит (воспаление вены). На одной из лекций в Крансберге говорили, что если раскрошить всего одну сигару, взболтать в воде и выпить, то принятая доза никотина окажется смертельной, и я долгое время носил в кармане раскрошенную сигару. Только от намерения до поступка путь очень длинный.

В тот период меня поддерживали воскресные церковные службы. Даже в Крансберге я отказывался посещать их, так как боялся, что это расценят как слабость. Однако в Нюрнберге под давлением обстоятельств я отбросил гордыню и, как, впрочем, почти все обвиняемые, за исключением Гесса, Розенберга и Штрайхера, ходил в маленькую тюремную часовню.

Наши костюмы хранились на складе. На время предварительного следствия американцы выдали нам рабочую одежду из черного хлопчатобумажного габардина. Теперь же в наши камеры пришли складские служащие и предложили выбрать костюмы, которые к началу процесса следовало отдать в чистку. Все мелочи, вплоть до пуговиц на манжетах, согласовывались с комендантом тюрьмы.

19 ноября 1945 года полковник Эндрюс провел последний тщательный осмотр подопечных, и нас – каждого с отдельным охранником – отвели в еще пустой зал суда. Все места на скамьях подсудимых были строго распределены. Впереди сидели Геринг, Гесс и Риббентроп. Я оказался третьим с конца во втором ряду в довольно приятной компании: справа Зейсс-Инкварт, слева фон Нейрат. Прямо передо мной – Штрайхер и Функ.

Я был рад началу процесса, и мое настроение разделяли почти все подсудимые: мы хотели, чтобы все побыстрее закончилось!

Трибунал начался с длинной разоблачительной речи главного обвинителя от США Роберта Джексона. Меня утешила одна фраза, в которой преступления нацистского режима возлагались на обвиняемых, а не на немецкий народ. Этот тезис в точности совпадал с моими надеждами на побочный результат процесса: ненависть к немецкому народу, годами разжигаемая военной пропагандой и достигшая пика после разоблачения совершенных преступлений, обратится на нас. Я искренне полагал, что в современной войне лидеры государства должны сознавать: в конце концов, их могут призвать к ответу именно потому, что в ходе войны они не подвергались никакой опасности [344] . В одной из записок адвокату я отметил, что все обстоятельства, оправдывающие меня, считаю незначительными и абсурдными.

344

В письме жене от 15 декабря 1945 г.: «Если бы я не был министром, то воевал бы простым солдатом, и что тогда? Пять лет войны – долгий срок, и я почти уверен, что перенес бы гораздо больше страданий и моя участь была бы еще ужаснее. Я спокойно приму приговор, если это хоть как-то поможет немецкому народу». В письме от 7 августа 1946 г.: «В подобных ситуациях не следует думать лишь о собственной жизни. Каждого солдата на поле боя ждет смерть, и выбора у него нет».

Документы и свидетельские показания, собиравшиеся много месяцев, были призваны доказать факты совершения преступлений, а не личную связь с ними обвиняемых. Я смог вынести весь тот ужас только потому, что от заседания к заседанию чувства мои притуплялись. До сих пор я не могу забыть представленные на процессе фотографии, документы и приказы. Они были столь чудовищны, что в них невозможно было поверить, однако ни один из обвиняемых не подверг сомнению их подлинность.

Установился определенный распорядок: с утра до полудня – судебные заседания; затем обед в верхних помещениях Дворца правосудия; с двух часов дня до пяти вечера – второе заседание; возвращение в камеру, где я быстро переодевался и отдавал костюм в глажку; ужин. Затем меня обычно отводили в конференц-зал, где до десяти часов вечера я обсуждал с адвокатом ход процесса и намечал линию защиты на следующий день. Совершенно без сил я возвращался в камеру поздно вечером и тут же засыпал. По субботам и воскресеньям заседания трибунала не проводились, и мы еще дольше совещались с нашими адвокатами. На прогулки в тюремном дворе оставалось едва ли полчаса в день.

Несмотря на то что мы все оказались в одинаковом положении, никакого чувства солидарности у нас не возникло. Мы раскололись на группки. Самое яркое доказательство тому – создание «генеральского сада»: уголок тюремного двора, не более чем шесть на шесть метров, отделили низкой изгородью, и наши военные толклись на этом крохотном клочке земли, по собственной воле испытывая значительные неудобства. Мы же, гражданские, не нарушали их уединения. Для полуденной трапезы тюремное начальство предоставило в наше распоряжение несколько отдельных комнат. Моими соседями по столу были Фриче, Функ и Ширах [345] . Постепенно у нас возродилась надежда на то, что трибунал сохранит нам жизнь, ибо за общим обвинительным актом последовало детальное обвинение каждому подсудимому. Я и Фриче могли рассчитывать на более мягкие приговоры, ибо обвинения против нас были менее тяжкими.

345

Тюремный психолог Гилберт в своем «Нюрнбергском дневнике», опубликованном в Нью-Йорке в 1947 г., отметил, что тюремное начальство пошло на этот шаг, дабы помешать Герингу «терроризировать подсудимых».

Однако в зале суда мы видели только суровые, враждебные лица. Единственным исключением были переводчики, которые иногда по-дружески мне кивали. И даже кое-кто из британских и американских обвинителей иной раз проявлял некоторое сочувствие. Я был неприятно поражен, когда узнал, что журналисты начали делать ставки на ожидавшую нас меру наказания, причем их прогноз включал и казнь через повешение.

Несколько дней перерыва в заседаниях трибунала адвокаты посвятили доработке линии защиты. Затем началась «контратака». Некоторые из нас возлагали на нее большие надежды. Прежде чем подняться на место для дачи свидетельских показаний, Геринг пообещал Функу, Заукелю и еще кое-кому взять их вину на себя и тем самым смягчить их участь. В своих первых, довольно смелых заявлениях Геринг это обещание сдерживал, но, по мере выяснения подробностей, на лицах тех, кто на него рассчитывал, появлялось разочарование, ибо Геринг одно за другим отвергал все предъявляемые ему обвинения.

В словесной дуэли с Герингом обвинитель Джексон использовал фактор неожиданности, доставая из пухлого портфеля все новые и новые документы, однако Геринг ловко пользовался тем, что его противник не очень хорошо ориентировался в обширном материале. В конце концов, Геринг просто боролся за свою жизнь, умышленно запутывая вопрос, пускаясь в отговорки и оспаривая очевидное.

Риббентроп и Кейтель, выступавшие следующими, вели себя точно так же. Они отрицали свою вину, а когда им предъявляли документы за их подписью, оправдывались тем, что выполняли приказ Гитлера. Я с отвращением назвал их «письмоносцами с высоким жалованьем», и эти мои слова были напечатаны во многих газетах по всему миру. Теперь я понимаю, что, по существу, они говорили правду: они действительно были всего лишь пересыльными гитлеровских приказов. А вот Розенберг отвечал на вопросы честно и последовательно. Все попытки его адвоката до и во время заседаний убедить его публично отречься от своей так называемой идеологии ни к чему не привели. Ганс Франк, бывший адвокат Гитлера, а впоследствии генерал-губернатор Польши, также признал свою вину. Функ оправдывался весьма убедительно, и я ему порой даже сочувствовал. Адвокат Шахта призвал на помощь все свое красноречие, чтобы представить подзащитного мятежником и заговорщиком, но лишь ослабил позиции Шахта. Дёниц упорно боролся за свою честь и честь немецкого подводного флота; он явно испытал огромное удовлетворение, когда его адвокат предъявил письменные показания адмирала Нимица, командующего Тихоокеанским флотом США, в которых тот заявлял, что вел подводную войну по тем же законам, что и немецкое военно-морское командование. Редеру удалось сохранить объективность. Туповатый Заукель был просто жалок. Четкие и хладнокровные ответы Йодля оставили хорошее впечатление; пожалуй, он был одним из немногих, кому удалось в столь суровых обстоятельствах сохранить чувство собственного достоинства.

Нас допрашивали в том порядке, в котором мы сидели на скамьях подсудимых. Уже давал показания мой сосед Зейсс-Инкварт, и мои нервы были на пределе. Зейсс-Инкварт, имевший юридическое образование, не питал никаких иллюзий относительно своей судьбы, поскольку имел прямое отношение к депортациям и расстрелам заложников. Однако он сохранил самообладание и в конце своих показаний заявил, что должен взять на себя ответственность за происшедшее. По счастливой случайности через несколько дней после выступления на суде, по сути обеспечившего ему смертный приговор, он получил первые хорошие новости о своем сыне, который до тех пор считался пропавшим без вести в России.