Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945
Шрифт:
В кабинете меня ждал молодой офицер армии США. Он любезно предложил мне сесть и начал задавать различные вопросы. По ходу допроса стало ясно, что Зауккель старательно выгораживал себя, сваливая на меня единоличную вину за депортацию в рейх иностранных рабочих. Следователь отнесся ко мне весьма благожелательно и по собственной инициативе составил текст показаний под присягой, в котором разъяснялись все спорные моменты. Я испытал некоторое облегчение, поскольку чувствовал, что со времени моего отъезда из Мондорфа обо мне многое говорили по принципу «возлагай ответственность на отсутствующего».
Вскоре меня вызвал представитель обвинения от США Томас Додд. Он задавал вопросы напористо и агрессивно. Мы часто входили в противоречие. Я не желал поддаваться на угрозы, отвечал спокойно и без уверток, не думая о последствиях, которые подобная прямота могла иметь для моей
И все же тот допрос каким-то образом приободрил меня. Я верил тогда и верю до сих пор, что поступал правильно, когда не выискивал оправданий и не щадил себя. С тревогой и все же с твердым намерением придерживаться выбранного курса я ждал следующего допроса, о котором меня предупредили. Однако американские обвинители меня больше не вызвали, может быть, потому, что моя прямота и искренность произвели на них впечатление. Правда, несколько раз меня весьма формально, но вежливо допрашивали советские офицеры, которых сопровождала стенографистка с ярко накрашенными губами и чрезмерно нарумяненными щеками. Те люди сильно поколебали мое стереотипное представление о русских. После каждого ответа офицеры кивали и приговаривали «так, так», а однажды советский полковник спросил меня: «Вы, разумеется, читали «Майн кампф» Гитлера?» На самом деле я лишь пролистал сей труд, отчасти потому, что Гитлер сказал мне, что книга якобы устарела, отчасти потому, что читать ее было довольно трудно. Когда я ответил отрицательно, полковник рассмеялся. Я обиделся и взял назад свои слова, заявив, что прочитал «Майн кампф». Однако в ходе процесса ложь вышла мне боком. На перекрестном допросе советский обвинитель обратил внимание на это противоречие, и, поскольку я находился под присягой, мне пришлось сказать правду и признать, что на допросе я солгал.
В конце октября всех обвиняемых собрали на нижнем этаже – целое тюремное крыло освободили от других заключенных. Двадцать один человек в жуткой тишине ожидали начала суда [342] . Появился доставленный самолетом из Англии Рудольф Гесс – в сером пальто, в наручниках, под охраной двух американских солдат. Лицо его выражало безразличие и в то же время упрямство. Много лет я видел всех обвиняемых в роскошных мундирах, неприступных или, наоборот, веселых и чересчур развязных. Теперь же с ними произошла такая удивительная метаморфоза, что мне казалось, будто я вижу их во сне.
342
Двадцать второго обвиняемого, Вормана, должны были судить заочно, а Роберт Лей совершил самоубийство до начала процесса.
Тем не менее мы постепенно привыкали к положению заключенных. Кто из нас – бывший рейхсмаршал, фельдмаршал, гросс-адмирал, министр или рейхсляйтер – мог представить себе, что какой-то американский военный психолог будет оценивать уровень его интеллекта? А теперь никому и в голову не пришло сопротивляться, напротив, все стремились как можно лучше пройти тест и подтвердить свои незаурядные умственные способности.
Неожиданным победителем при оценке памяти, скорости реакции и воображения оказался Шахт, во многом благодаря тому, что в зависимости от возраста начислялись дополнительные баллы. Блестящие результаты показал и Зейсс-Инкварт, хотя никто не ждал от него ничего подобного. Среди лучших оказался и Геринг. А вот мои оценки были весьма средненькими.
Через несколько дней после того, как нас отделили от остальных заключенных, мертвую тишину нашего блока нарушило появление комиссии, состоявшей из нескольких офицеров. Вновь прибывшие ходили по камерам. До меня доносились отдельные слова, но смысла я не мог разобрать. Наконец открыли дверь моей камеры и мне без всяких объяснений вручили отпечатанную копию обвинительного заключения. Так закончилось предварительное расследование – начинался процесс. Я наивно полагал, что каждому из нас предъявят индивидуальные обвинения. Теперь же выяснилось, что нас всех без исключения обвиняют в чудовищных преступлениях, перечисленных в предъявленном документе. Прочитав его, я впал в отчаяние, которое, впрочем, не помешало мне выработать линию поведения на процессе: не думать о своей дальнейшей судьбе, не бороться за жизнь, взять на себя всю полноту
ответственности. Несмотря на возражения моего адвоката и колоссальное нервное напряжение, я твердо придерживался принятого решения.Под впечатлением предъявленных обвинений я написал жене: «Я вынужден считать свою жизнь завершенной. Только в этом случае я могу обставить финал так, как считаю необходимым… Я должен выступить на суде как министр рейха, а не как частное лицо. Я не имею права принимать во внимание вашу и свою судьбу. Мое единственное желание – чтобы мне хватило сил не отступиться от своего решения. Как ни странно, мое настроение улучшается, когда я оставляю все надежды, но меня сразу охватывают нервозность и растерянность, как только я думаю, что у меня есть шанс… Быть может, благодаря такой позиции я еще раз помогу немецкому народу.
Надеюсь, я смогу достичь своей цели. Мало кто здесь ведет себя так, как я» [343] .
В те дни тюремный психолог Гилберт ходил по камерам с копией обвинительного заключения и просил обвиняемых написать свои замечания. Прочитав уклончивые или надменные комментарии многих обвиняемых, я, к изумлению Гилберта, написал: «Этот процесс необходим. Даже в авторитарном государстве должна быть коллективная ответственность за столь ужасные преступления».
В течение десяти месяцев процесса я не отступал от принятого решения и поныне считаю это самым смелым поступком в своей жизни.
343
Письмо моей жене от 17 октября 1945 г. 15 декабря 1945 г. я также написал жене: «Мой долг – предстать перед этим трибуналом. Когда речь идет о судьбе немецкого народа, невозможно заботиться о собственной семье». Март 1946 г.: «Я не имею права выторговывать себе снисхождение. Я верю, вы поймете меня, ибо если я забуду о том, что миллионы немцев заставили поверить в фальшивые идеалы, то в конце концов ты и дети будете стыдиться меня». В письме моим родителям от 25 апреля 1946 г.: «Не тешьте себя надеждами, что я стану бороться за себя. Сейчас необходимо принять на себя ответственность и не надеяться на благополучный исход».
Наряду с обвинительным заключением нам вручили длинный список немецких адвокатов, из которых мы могли выбрать себе защитника или выдвинуть свою кандидатуру. Как я ни напрягал память, так и не сумел вспомнить ни одного адвоката. Фамилии в списке были мне совершенно не знакомы, так что я предоставил выбор суду. Несколько дней спустя меня привели в одно из помещений на первом этаже Дворца правосудия. Из-за стола поднялся худощавый мужчина в очках с толстыми линзами и тихо произнес: «Если вы согласны, я буду защищать вас. Я доктор Ганс Флекснер из Берлина». У него были добрые глаза и приятные манеры. При обсуждении различных пунктов обвинения он проявил здравомыслие и беспристрастность. Под конец он вручил мне бланк заявления со словами: «Возьмите и подумайте, подхожу ли я вам в качестве адвоката». Я тут же подписал бумагу и ни разу не пожалел об этом. На процессе Флекснер вел себя осмотрительно и тактично, однако гораздо большее значение имело его сочувствие ко мне. За десять месяцев процесса нас связали дружеские чувства, не прервавшиеся по сей день.
Во время предварительного следствия тюремное начальство всячески препятствовало общению между заключенными, но теперь пошло на некоторые послабления. Мы чаще сталкивались в тюремном дворе, где могли поговорить без надзора охранников. Во время прогулок бесконечно обсуждалось одно и то же: процесс, обвинения, юридическая неправомочность Международного трибунала; выражалось негодование по поводу условий содержания в тюрьме. Среди двух десятков обвиняемых нашелся лишь один, разделявший мою точку зрения: только с Фриче я мог детально обсуждать принцип ответственности. Правда, позже с некоторым пониманием к моему мнению отнесся Зейсс-Инкварт. Любой разговор с остальными оказывался бесполезным и утомительным. Мы говорили на разных языках.
И по другим проблемам наши мнения расходились. Один из самых важных вопросов: в каком свете представлять гитлеровский режим на процессе? Геринг, весьма сдержанно относившийся к некоторым сторонам режима, считал, что мы должны попытаться реабилитировать Гитлера. Единственная наша надежда, уверял он, использовать процесс для создания положительного образа Третьего рейха. Я же полагал, что обманывать немецкий народ неэтично и опасно, поскольку это затруднит возрождение нации. Только правда может ускорить процесс освобождения от прошлого.