Треугольник
Шрифт:
— Почем я знаю. Я не хотела, сестры заставили. Что я могла поделать? Беспомощная сирота.
— Нет, сплоховала ты, чего уж там, — перебивает он ее.
— Приезжал он на фаэтонах вместе с зурначи, играли под нашими окнами, из револьверов стреляли в воздух… Проходу он мне не давал, — рассказывала старая Епраксия, и голос ее доносился откуда-то издалека, оттуда, где сейчас находились ее мысли.
— А ты бы о детях подумала.
— Теперь уж поздно говорить об этом, сынок, ни к чему… Отец давно умер, ушел от нас…
— А потом эта болезнь меня настигла… и заперла на десять лет дома, — продолжает сын.
У
— А ты считай, что десять лет просидел в тюрьме. Сколько пересидело народу!.. Дело житейское…
Пожилой сын Епраксии вновь смягчается.
— Значит, в тюрьме, говоришь? Почему бы и нет… Положим, десять лет провел в тюрьме, — произносит он и снова впадает в задумчивость.
— Нет, не надо было тебе за отца выходить. С того все и началось. Совсем ты обо мне не подумала, ну нисколечки.
Пожилой сын Епраксии возвращается в свою комнату. А старая Епраксия продолжает возиться на кухне. Мысли ее далеко. Ей вспоминается тот день, когда она отправилась с женихом в церковь, да еще шумное солнечное воскресенье, когда на фаэтонах повезли крестить сына в далекую горную церковь. А потом она представляет тот час, когда ее повезут на городское кладбище. Отдохнет, забудет обо всем. И вдруг ей кажется, что все это — и муж, и фаэтоны, и недавний разговор все же не исчезнет. Все это будет, останется навечно… Только вот на этой стороне, а сама она будет на той. И что все это останется в памяти мира.
Подушка Алексана
Мы жили в подвальном помещении, а на штанах моих вечно красовались заплатки.
Мой дядя Алексан жил на втором этаже, и все в их комнате было мягкое, пушистое.
Когда у нас нечего было есть, я поднимался к дяде… Дождя самого не видать было, но земля была мокрая, и в лужах то и дело возникали маленькие лунки. Наше жилье совсем затопило, в нашей комнате шипел-фырчал примус, и моя матушка сидела возле стола пригорюнившись. Самая печальная штука на свете — голос примуса дождливым вечером.
По витой лестнице я поднялся на второй этаж. В доме моего дяди на всех стульях имелись маленькие подушечки, а на тахте их лежало видимо-невидимо.
В комнате этой ходили разувшись, в одних носках. Алексан, мой дядя, сидел, утопая в подушках, подогнув ноги по-турецки, и перебирал в руках четки.
— Девушка, а ну-ка для нашего Арташа чай сообрази, — сказал мой дядюшка и разгрыз кусок сахара.
Жена моего дяди Ерануи отложила в сторону маленькую подушечку, которую до этого шила, и поднялась с места.
— Подушек-то у вас сколько, — вырвалась у меня.
— Э-э-э, парень… Ты бы в Карсе у нас видел… сколько их было…
В комнате было тепло. На столе стояло варенье. Вкусно пахло чаем.
— Вот эта подушка с нами из Карса приехала, — сказал Агван, сын дяди.
— Из самого Карса? — удивился я. — Не может быть…
— Отец, расскажи ему…
— Про подушку? Да, душа моя, эта одна из Карса… — и он поднес подушку к своему лицу.
Подушка действительно отличалась от других. Чувствовалось, что все остальные подушки старались делать по этому образцу, но она все
равно отличалась от всех прочих, а уж чем, не могу сказать.— Убегать трудно было? — спросил я.
— Э, хорошо тебе, парень, что не видел всего этого. Кому повезло, тот уцелел, остальных так тряхануло, что и не сказать, сначала в городе, потом в пути… Золотом дороги вымащивая, шли мы… да…
Алексан поднял крупную, пухлую руку и повел ею в воздухе, как маятником.
— Чего-чего не было… Десять золотых я дал одному турецкому аскяру, чтобы позволил разбитую телегу взять, еще двадцать золотых другому аскяру дал, чтоб не трогал нас… Набились в колымагу все невестки, братья мои…
— И подушку эту с собой взяли?
— И подушку… еще аскяры по дороге встретились, все, что было у нас, с собой унесли, все добро наше… Слава всевышнему, самих не тронули…
— А подушку не взяли?
— Что? — не понял мой дядюшка. — А, подушка, — скорее догадался он, — на что им подушка. И шли мы, умирая, все по дороге оставляя…
— Подушку не оставили?
Алексан разозлился:
— Далась тебе эта подушка!
Все замолчали. Потом Агван стал, позвякивая ложкой, помешивать чай, потом Алексан ложкой зазвякал, потом я. И вдруг мне представилось: едет по дороге эта мягкая подушка, на колесах, словно телега, едет, на ней, подогнув ноги по-турецки, восседает мой дядюшка Алексан, дядюшка пьет чай с вареньем и сыплет золото на дорогу… И почему-то мне ужасно захотелось спросить: «В Карс когда вернетесь, подушку эту с собой возьмете?» Но я постеснялся.
Музыкальный звонок в доме старого интеллигента
Поздним вечером на одной из старинных улиц Еревана Гевонд, покачиваясь, говорил своему другу Амо: — Есть такое слово… Единственно важное… Я его хочу сказать… За свою жизнь я много болтал, но пока ничего путного не сказал… Меня это злит… выходит, зря я прожил столько лет… Все остальное ложь, и одно только слово — оно все поставит на свои места, все сделает понятным.
— Ну, говори, — спокойно сказал Амо.
— Скажу, но мне тебя мало… С тобой я и так много говорил. Ты не поймешь.
— Гевонд!
Гевонд хотел сказать, почему Амо не поймет, но прикинул в уме, что объяснять придется долго, махнул рукой и избрал легкий путь — рассердился:
— Не поймешь, и все тут!
Он сказал это, доверившись своей любви к Амо. Но это могло ведь стать началом ссоры, если бы Амо не был Амо и не знал Гевонда и вообще эту черту армянского характера, когда величайшее выражение близости — искренность переходит в грубость и от сильной любви, веры и доверия грубят друг другу эти наши армяне! Он тоже грубит своему самому любимому человеку. Иногда самому любимому существу, богу, даже самому себе.
— Мне кто-нибудь нужен, чтобы слушал, и вино, — требовал Гевонд.
— Откуда в полночь найти для тебя слушателей? Рестораны закрыты, да и мы крепко выпили… Завтра скажешь свое слово…
— Завтра? — испугался Гевонд. — Значит, ты ничего не понял. Я же не просто говорить хочу, я хочу сказать слово… Ведь вся жизнь наша — это одно слово…
— Ладно, успокойся… — сказал Амо и стал думать, где достать вина, но ничего не придумал.
— Ну-ка, стукни меля разок, — выгнув грудь, сказал Гевонд. — Услышишь, какой звук издаст моя сущность.