Треугольник

«Сейчас, я сейчас встану, оденусь», — сказала она. «Нет-нет, — Мариамик испугалась, — поедем скорее, сейчас же…» — и снова зарыдала. «Ладно. Скажи, куда надо ехать?» — спросила Анаит Георгиевна, пока еще не представляя следующего шага, смысла и сложности этого шага. «В Баку, немедленно», — Мариамик теребила ее руку. «Сейчас, когда и на улицу-то выйти опасно, ехать в Баку? — подумала старшая сестра. — Как мы поедем, что можно сделать, когда такое происходит?» Анаит Георгиевна не могла, себе этого представить. Но присущим ей особым инстинктом понимала, что, даже если не ехать тотчас же, необходимо предпринять попытку для того, чтобы вытащить Мариамик из этого омута. Надо действовать, даже не надеясь на удачу, вопреки логике. Если бы дело касалось только ее, она бы и пальцем не пошевельнула. Всего-то Арсен Бейбутян, тот самый, что день и ночь не выходил из бильярдной, как он может быть замешан в каком-нибудь серьезном деле, когда он дальше кончиков своих усов ничего не видел в мире… Бедная Мариамик… Ведь погибала-то сестра… Поезда шли теперь не каждый день, да и были ли они вообще?.. Но Мариамик было необходимо, чтобы они немедленно тронулись в путь, нужна попытка, хотя бы иллюзия поездки… На это Анаит Георгиевна пошла бы ради сестры — любой ценой. И они вместе вышли в город.

У Анаит Георгиевны знакомых было много — и все как на подбор. Бывший начальник городской тюрьмы Гедеванов посоветовал сестрам успокоиться, а потом сесть в поезд (когда таковой подвернется), и заверил, что хотя времена и настали смутные, тюремная мораль имеет слишком давние устои и так быстро людей не расстреливают… И он даже прищелкнул языком, мол, «нет, не расстреляют».

Бывший чиновник «Мещанской управы», бывший житель села Чердахлу Вартанов, мучительно старавшийся выскочить из кожи простолюдина, избавиться от собственной физиономии, от всего, что получил от предков, относился с особым уважением к происхождению семейства Тарханянов. Коля Вартанов позвонил по разбитому телефону какому-то служащему вокзала, но сестры ничего, кроме улыбок, от него не получили. Бывший старший советник бывшего «Российского страхового общества» Исидор Ванцян предложил сестрам сопровождать их хоть пешим ходом, и, наконец, английский офицер Дональд Филс предоставил в их распоряжение автомобиль «форд». И сестры Тарханян, распустив на ветру волосы, вместе с англичанином Дональдом Филсом двинулись к Елизаветполю.

Старый «форд» самоуверенно тарахтел, привлекая внимание конных отрядов и попадавшихся местных жителей, пребывавших в страхе и растерянности. Сперва дашнакские солдаты провожали их печальными взглядами, потом сестры окунались в улыбающиеся и издевательские взгляды мусаватистов с тысячью вожделений, потом какие-то беглецы, вооруженные бродяги похотливо и недружелюбно смотрели на них, но всех отрезвлял английский флаг, который легкомысленно трепыхался на носу «форда».

Филс смотрел на виноградные лозы, выглядывающие из-за раскинутых по краям дороги мусульманских надгробий и христианских крестов, и вспоминал, как они кормили мулов изюмом. На железной дороге стояли сгоревшие и поломанные вагоны, по одной колее медленно двигался бронепоезд, на крыше которого солдаты в черкесках жарили шашлык. Филсу было приятно, что он находится в столь чуждой ему среде и полная опасностей его жизнь застрахована от единственной, самой большой опасности. У него была возможность видеть себя со стороны — он восторгался этим, чувствуя себя одновременно и героем кинематографа, и зрителем. А когда он узнал, что муж Мариамик арестован вместе с бакинскими комиссарами, в его голове возникли различные сопоставления, и интерес к происходящему обострился сверх всякой меры… Ныне Дональд Филс вез обезумевшую жену к любимому мужу, и ему было совершенно все равно, большевик ли тот или меньшевик, мусаватист или крестоносец. Кавказ был для него Кавказом — кратером диких страстей и острых запахов, и даже благовоспитанность миссис Ани, разыгрывающей европейку, была на вкус сродни кавказским блюдам.

Отчаяние Мариамик сменилось натянутой напряженностью, на другом конце которой брезжила надежда. Дональд Филс порой поглядывал искоса на выражение взволнованности, запечатлевшейся на ее лице, и ощущал всю смехотворность высоких чувств.

Мариамик не разрешала нигде устраивать привал, но возле Шемахи и автомобиль, и они сами попали в такую пыль, что Дональд Филс был вынужден прекратить этот бег взахлеб возле одноэтажного маленького дома, где впервые на Кавказе англичанин не увидел знакомой вывески «Hotel», вместо этого — множество папах и гостиница, выдыхавшая запахи шкур и чая.

Они умылись, выпили чаю, причем Мариамик ни кусочка не поднесла ко рту, спеша скорее в машину. А Анаит Георгиевна размышляла о том, почему они, две сестры, такие разные…

Баку вобрал в себя машину Филса без удивления и, помотав из стороны в сторону, в конце концов забросил ее куда-то к нефтяным вышкам, насосам, лодкам с почерневшими бортами, ломовикам с перепачканными нефтью копытами. До этого «форд» побывал около тюрьмы, в армянских кварталах, а теперь уперся носом в порт и крепко-накрепко встал.

В Баку Мариамик еще больше растерялась: в тюрьме они узнали, что арестованных отвезли в порт, а в порту сообщили, что вместе со многими другими беженцами их посадили на пароход и вывезли в Каспийское море. Анаит Георгиевне показалось, что на этом дело закончилось, как кончается все на свете, теперь Мариамик переживет высшую степень напряжения, оплачет свое горе и привыкнет к нему, утихнет… И она незаметно следила за лицом сестры. Напряженность Мариамик, накаленная до предела, дальше которого металл уже чернеет, стала обретать новые оттенки, и изумленная Анаит Георгиевна открыла для себя новый предел страданий. Мариамик смотрела в сторону моря и бормотала: «Аник-джан, что нам делать, что делать?» И оскорбившись, Анаит Георгиевна мысленно отвернулась от Мариамик — требовать от нее еще что-нибудь было нагло и эгоистично, но потом в ней вдруг что-то зашевелилось: «Ну так что же! Ведь и это может быть вершиной для натуры, дарующей утешение и помощь, это тоже своего рода накал». И, не отводя взгляда от измученных глаз Мариамик, уже с сумасшедшинкой в глубине, она спросила:

— Поедем?

Мариамик кивнула головой, и сестры начали изыскивать средства. Дональд Филс нашел двух английских офицеров и, вероятно, для того, чтобы удивить их, рассказывал о сестрах и такой необыкновенной любви, но сам удивился еще больше, узнав о решении своих спутниц. Он помог собрать сведения о том, что пароход с беженцами и комиссарами берет направление на Астрахань. А служивший в порту айсор Эзов сказал: «Еще чего, в Астрахань! В Красноводск, к черту на кулички!»

С борта парохода «Вишневка» Мариамик ни разу не оглянулась на Филса, так и не вспомнив его лица — ни разу до конца жизни. Она замечала странные вещи: на палубе стояли фаэтоны, обыкновенные фаэтоны, без лошадей — куда их везли, зачем?..

Утром рано, на рассвете, когда пароход приближался к Красноводску, Анаит Георгиевна вспомнила это «к черту на кулички» и сама подумала о «подмышках сатаны». Ранним утром Красноводск был суров и мрачен. Скупость его форм, казалось, шла от гладкой белизны местности и провинциального покоя, она грозила каждую минуту взорваться, но так и не взрывалась, потому что была окончательно сдержанной, одновременно и безразличной и манящей.

«Как уехать отсюда, с какой стороны, можно ли сесть снова на пароход или отсюда вообще не выбраться?» Это был первый страх, который посетил Анаит Георгиевну на рассвете, и что-то как будто оборвалось у нее внутри. Так всегда начиналась ее печаль…

С парохода они сошли сравнительно легко, их обеспеченный вид, исходящий от них аромат изнеженности создавали вокруг благоприятствующую атмосферу, которая увлекала и вела сестер по причудливой и пестрой тверди этой жизни. На их документы даже не смотрели: взгляды не спускались ниже губ и подбородка Анаит Георгиевны, а если и спускались, то лишь задерживались на ее белых длинных руках. Только какой-то небритый капитан армянин из русской армии до боли сжал руку Анаит Георгиевны и, мельком взглянув на документы, спросил: «Куда едете?» — «В Ашхабад, к родителям», — сказала наугад Анаит Георгиевна. «Ох уж эти армяне беженцы…» — поморщился капитан, а сестры ступили на это ледяное поле под солнцем — Красноводск.

Вокруг арестантского дома бушевало беспорядочное и непонятное людское кольцо. Полномочия и возможности, должности и положения окончательно перепутались, все смешалось: полуграмотный солдат-анархист, ругаясь, приказывал мичману Каспийского флота, на котором еще ладно сидела его форма. Какие-то мелкие решения возникали прямо на месте, судьбы на лету меняли свой ход… Дашнакский полковник с несколькими георгиевскими крестами на груди тщетно пытался командовать маленькой группой туркмен. Они только улыбались про себя, как будто не к ним относились слова полковника. Метранпаж типографии, где печатался «Вестник Закавказских железных дорог», установив перед собой пулемет, сидел на верблюде и грыз сушеную рыбу.

Среди людей, увешанных оружием с головы до ног, начальник караульного отряда казался почти голым. В своей черной блузе навыпуск он был похож на бедного студента, блуза плотно облегала его худой торс: вот, мол, я весь тут. И начальник караула Осик Осипов с таким видом играл шелковыми кистями своего пояса, как будто он случайно здесь оказался, Юный Осик изумлялся ясности своего рассудка, такому простому рисунку жизни и человеческой сумятице. Мир был прост, очень прост был мир, намерения и дела людей были ясны, чересчур ясны… И люди понятны: что бы они ни предпринимали, все давно уже сделано в этом мире… Один высокого роста, другой — низкого, а чья в этом вина?.. А теперь вот чокнутый доктор из Елизаветполя, этот свихнувшийся Шпалов пытался ослабить туго натянутые нити жизни и чуть не нарушил покой Осика.