Тревога
Шрифт:
— Теща и свекровь вас, видать, здорово любят! — весело воскликнул Усто. — Как раз вовремя подоспели. С самого рождения, клянусь, вы не едали такого плова!
Он вскочил на айван, голос его загремел на весь Чукур-Сай:
— Эй, седобородые молодцы мои! Бросай кетмени! Не я прошу — плов просит. Слышите, клокочет в котле?
И старики солидно и не спеша, как подобает почтенным, соблюдающим свое достоинство людям, со всех концов поля двинулись к полевому стану.
Они были очень разные, эти старики, — одни высокие и статные, словно юноши, другие располневшие, приземистые, третьи худые, узловатые,
Последними пришли неразлучные друзья — Абдурахман-мираб и Рахим-ата. Мираб, как всегда, серьезный и строгий, Рахим-ата, наоборот, оживленный больше, чем обычно.
— Ну что я тебе говорил, сын мой? — еще издали закричал он, обращаясь к Муталу. — Всевышний милостив! Несчастье миновало. Теперь, даст бог, и остальное уладится.
Усто перестал орудовать черпаком в котле и с усмешкой взглянул на Рахима.
— «Всевышний»… Ты бы лучше докторов поблагодарил! А что касается остального…
Он осекся, заметив укор в глазах Мутала. Добавил весело:
— Ну, ну, присаживайтесь, добрые молодцы! Если вы не спешите на свидание с плов-джаном, то он сгорает от нетерпения встретиться с вами.
Старики, перешучиваясь и уступая друг другу места, наконец, расселись на айване. Мутала с Гульчехрой, невзирая на протесты, усадили на самое почетное место — рядом с Мирабом.
Усто, не переставая сыпать прибаутками, сам принес и расставил на достархане три груды горячего, дымящегося плова на трех огромных цветастых блюдах.
Плов удался на славу. И старики ели его с аппетитом, не спеша, как умеют есть только хорошо потрудившиеся люди, а запивали ароматным кок-чаем. Изредка отпускали похвалы по адресу Усто. Зато к Гульчехре то и дело обращались, ласково подбадривали:
— Бери, бери, доченька, не стесняйся!
Разговор, как всегда после важного события, взбудоражившего всех, вращался вокруг одного и того же. Говорили о воде — о неожиданно нагрянувшем счастье в виде трехсот литров влаги в секунду, дающих жизнь посевам.
То один, то другой вспоминал мельчайшие подробности этих сказочных, по их словам, шести дней и ночей. И каждый неизменно заканчивал одним и тем же: «Великое дело свершилось для кишлака!» Оказывается, хотя все они сразу горячо поддержали раиса, в душе мало кто верил в успех. Потому-то теперь, когда вода влила жизнь в погибавшие посевы, это кажется настоящим чудом!
Видно, слова почтенных стариков глубоко тронули Мутала. Сначала он лишь изредка вмешивался в их разговор, но потом, незаметно для самого себя, заговорил горячо и страстно, как всегда говорил о будущем кишлака, о своих планах в связи с орошением земель Чукур-Сая.
Гульчехра об этом уже знала: когда только еще начали осваивать Чукур-Сай, Мутал не раз рассказывал ей о том, что даст эта долина колхозу. Он предполагал разбить здесь большой фруктовый сад и построить дом отдыха для колхозников. И вот сегодня он снова заговорил обо всем этом, горячо и взволнованно, будто делился этими мыслями впервые.
И тут Рахим-ата, видно, не без умысла вспомнил о следствии.
По правде говоря, Муталу втайне очень хотелось знать мнение этих многоопытных и простых людей. Но
он сдержался и только сказал:— Ничего, я надеюсь, справедливость восторжествует.
И стал торопливо прощаться.
Усто и мираб проводили его и Гульчехру до машины.
Мутал уже открыл было дверцу, но Усто взял его за локоть и повел в сторону, где стоял понурившись Абдурахман-мираб.
Заметив их, старик поднял голову.
— Сын мой, прости! Вся наша семья чувствует вину перед тобой, — заговорил он взволнованно.
Мутал хотел что-то сказать, но Абдурахман нахмурился:
— Я говорю о справедливости. — И кивнул в сторону Усто: — Вот он беседовал с Валиджаном, пусть скажет сам.
— Ты только не волнуйся, Мираб, — проговорил Усто и усмехнулся в свою курчавую бороду. — Я с ним так говорил, что запомнит на всю жизнь. Но сейчас речь не о том. У меня просьба, Мутал-джан: пошли ты этого глупца в нашу бригаду. Мы его тут посадим на трактор!
— А согласится он?
— Еще бы! Я уже ему сказал. Здесь живо вся дурь вылетит из головы! А может, — Усто опять усмехнулся, — и того дуролома, Султана, тоже взять?
Мысль эта пришлась по душе Муталу.
— Что ж, было бы здорово, — сказал он и крепко пожал старикам руки.
В машине его с нетерпением ждала Гульчехра.
— Что они там? — спросила, как только Мутал сел на свое место.
— Э, ничего нового!..
Однако он опять стал задумчив и молчал почти всю дорогу. И только когда машина подошла к самому краю гряды холмов и внизу, усеянный звездочками огней, простерся кишлак, он вдруг выключил мотор и тепло сказал:
— Выйдем на минуту, ханум [18] .
Тихая, ласковая на ощупь, будто шерсть черного котёнка, тьма окутала все вокруг. Дневного зноя словно и не бывало. С гор тянуло прохладным ветерком.
18
Ханум — супруга, хозяйка.
Луна еще не взошла, и звезды, густо рассыпанные по небу, были такими яркими, крупными, близкими, что казалось: протяни руки — достанешь.
Вокруг ни звука. Но если вслушаться в тишину, хором посвистывают кузнечики.
У подножия холмов справа чернеют хлопковые поля бригады Шарофат. А слева, на самом гребне холма, едва маячат вершины деревьев. Здесь заложен яблоневый сад.
Сад пока небольшой, гектаров десять. Но это первый сад, разбитый Муталом, и оттого он дорог ему. За яблонями — тутовые деревья, пересаженные сюда с хлопковых полей. Здесь и молодые, выращенные за два года. Сейчас иные из них уже достигли высоты верблюда. В следующем году будет от них и доход.
Мутал обнял за плечи жену, спросил взволнованно:
— Ты в этом году видела сад?
Гульчехра по голосу поняла, что у него на душе. И чтобы не огорчать его, сказала неправду:
— Видела, конечно!
Он помолчал, потом заговорил тихо:
— Знаешь, два года назад, когда меня выбрали, я не думал, что смогу сделать что-нибудь на этой работе. И уж никак не ожидал, что полюблю ее…
Гульчехра нашла в темноте жесткую, в мозолях, ладонь мужа, ласково сжала:
— Почему так говоришь? Старики что-нибудь сказали тебе?