Тревожный месяц вересень

Но она отстранилась и прошипела:

– И не вздумай! Не получишь благословения! Вот свезешь меня к Гавриле, тогда и посватаешься. Это она тебе голову задурила. Ты молодой, тебя по ночному, по бабьему этому делу задурить не трудно. У нее вон сколько мужиков перебывало! На нашей яблоньке столько райских яблочек в урожайный год не было... Она все понимает, А ты нюни и распустил, бычок-третьячок.

– Серафима, дайте слово вставить. О ком вы?

– Да об этой, о ком же, об твоей Варваре.

И она принялась ее характеризовать. Заслушаться можно было Серафиму, когда она по-настоящему, с вдохновением бралась за дело. Складно у нее выходило, почти как стихи, но только не совсем печатные.

– Серафима, вы просто поэт, - сказал я.
– Народный. Но я не к Варваре хочу свататься. Утихомирьтесь.

– К кому же?

– К Антонине. Семеренковой.

Серафима застыла.

– Чи ты ба!
– сказала она. Этот оборот обозначал у нее высшую степень изумления. Но изумления совсем не горестного.

"Что он там поделывает, Климарь?
– подумал я.
– Расспрашивает, как был убит Санька? Жаль, я не могу явиться туда. Но если я посватаюсь, то смогу постоянно бывать у Семеренковых, и Антонина окажется под моей защитой. Положительно, это была толковая мысль - сватовство. Ай да Серафима!"

– Ну, слава богу!
– вздохнула бабка, поразмыслив над услышанным.
– Девка хорошая. Душевная. Преданная будет. И красивая. В любистке купаная. Да ведь молоды вы оба... Совсем зеленые. Куда вам?

– А сколько вам было, когда дед высватал?
– спросил я.
– Шестнадцать!

– Зато деду было под сорок, - сказала бабка.

– Что ж мне, двадцать лет ждать? Ей же тоже годочки набегут.

– Ладно, - сказала Серафима.
– Хорошая она девка. По правде сказать, на селе у нас лучшей и нет. Вот прямо пойду и посватаю. Где сейчас сватов, как положено, найдешь?

Глазки у нее засветились, у Серафимы. Она заулыбалась.

– Вы когда сватать пойдете, не очень-то улыбайтесь, - сказал я. Подождите, война кончится, челюсти вам вставим.

– Балаболка!
– отмахнулась Серафима, но улыбаться не перестала. Идея сватовства, видно, нравилась ей все больше. У нее созревали какие-то планы, и образ Антонины этим планам, видимо, не противоречил.
– Постой!
– спохватилась вдруг она.
– Она ж теперь сталась немая!

– Во-первых, не немая, а просто не разговаривает, - сказал я.
– А во-вторых, ну и что?

Серафима задумалась.

– А в самом деле ничего, - сказала она.
– Может, ничего... Может, даже лучше. Я вот принимала у одной, - вспомнила она.
– На хуторе. У немой. Так хорошо родила! Ваши пушки так не стреляют, как она родила. И ребеночек стал разговорный. Или вот взять меня. Я до деда твоего почти не разговаривала. Не с кем было. Так, шпырочку слова скажешь, и все. И то сказать: к чему бабе язык? Картошку отварить, ну, постирать, воды принести, печь протопить, кабанчика накормить, телка, корову, курей, мужа там, семью. Огород прополоть, овощ насолить... и прочее. Молча больше успеешь.

– Ну ладно!
– сказал я.
– Это вы уклонились. Она подперла щеку желтым кулачком и задумалась, глядя на плошку.

– Языкатая жинка, правда, ни к чему, - пробормотала она.
– Лучше немая, чем языкатая. По правде говоря, много ли мой Иван от меня добра видел?

– Я схожу по делам, - сказал я ей.
– А ты забойщика, когда заявится, приветь. Бутылочку, что ли, выставь. Лишнего не болтай. Он мне не самый большой друг, забойщик-то.

* * *

Было темно. Луна еще не всходила. От свежего морозного воздуха меня чуть не закачало, как от первача. Слишком уж много событий пришлось на сегодняшний день. Посвататься! Взять вот и в одну секунду решить- и всю жизнь переиначить. Раньше я этого слова слышать не мог, до смерти боялся, что какая-нибудь девица захомутает. Но сейчас, думая об Антонине, я никакого страха не испытывал; вот только б гарбуза не поднесли!..

Мысли принялись разбегаться, как овцы. Постояв у плетня, я старался собрать их в один загон. Идея сватовства как-то выбила меня из колеи, а ведь не об этом следовало сейчас думать. Еще много предстояло стрельбы - от сватовства до заручения. Еще надо было крепко голову поломать над всем, что происходило в Глухарах и вокруг, чтобы не сосватал нас Гаврилов холм.

Я еще не был полностью убежден в том, что Климарь - виновник гибели Штебленка. Последнюю точку должны были поставить Малясы. И я отправился к ним. Хата их с просевшей седлом крышей отчетливо виднелась на взгорке. Я медленно побрел по улице вверх. Ох, устал я за этот день. Не пулемет, казалось, тащу на плече, а бурлацкий канат, к которому забуксирены все Глухары, вместе с гончарным заводиком, кузней и Гавриловым холмом.

Окна в хате Малясов уже не светились. Собака, сеттер-лаверак местного происхождения, встретила меня вялым лаем. Я постучал в окно и встал так, чтобы они различили мое лицо. Малясиха сразу открыла.

– Входите, входите, - пробубнила она из темных сеней.
– Мы еще не спим. Олия в каганце кончилась! Насчет керосину вам еще не разъяснили в районе, Иван Николаевич?

– Еще нет, - сказал я.
– Зажгите пока лучину, что ли.

Она открыла заслонку в печи, выгребла ухватом уголек и раздула пламя на длинной смолистой щепе.

Маляс в полотняной рубахе и солдатских широких кальсонах сидел на печи и задумчиво расчесывал бороду пятерней. Мое появление в поздний час его озадачило.

– Того-сего, - задумчиво произнес он. Конечно же он понимал, что я явился не для того, чтобы вручить бидон с керосином.

– Попрошу вас обоих пересесть вот сюда, - сказал я и указал на лавку.

Тут надо было сразу брать быка за рога. Я достал карандаш и кусок газетной бумаги. Карандаш и бумага всегда действовали на глухарчан страшнее оружия. Угроза, исходящая из оружия, понятна, а карандаш таит беды неясные, страшные, как поповская анафема.

– В прошлый раз вы не досказали, как стало известно следствию (я с особым удовольствием произнес это слово), важную деталь. А именно: что произошло после того, как вы вернулись от Крота, где помогали забивать и разделывать кабанчика? Попрошу дать показания немедленно.

Маляс, держась за бороду, пересел на лавку, к жене. Оба были ошеломлены и глазели на меня как на привидение. Нельзя было терять ни секунды.

– Я слушаю!

И я написал на клочке бумаги: "Показания гр. и гр. Маляс".

– Прошу!

Я совершенно не знал, как допрашивают "гр. и гр." в юридической практике. На фронте допросы были несложные.

Малясы переглянулись испуганно и снова уставились на бумагу. Я волновался не меньше их, даже карандаш прижал плотнее к бумаге, чтоб не прыгал.