Три часа на выяснение истины

— Мы предложили ввести эти меры не сразу, чтобы не напугать тех, кто крадет золото, — сказал Панкратов.

— А меня все-таки интересует не в последнюю очередь вопрос: можно ли вынести так, чтобы никто не заметил, золотой песок? — Алексеев нетерпеливо пристукнул ладонью по светлой полировке стола. — Сейчас участок, как вы говорите, перешел на новую технологию, и песка как такового нет, а есть только золотосодержащий раствор.

— Можно и раствор вынести, — потупился Матвеев.

— Предположим, — согласился Алексеев. — Вот я вынес раствор, а что мне дальше с ним делать?

— Михаил Павлович, если я работаю на участке золочения несколько лет, имею дело с раствором, с технологией, то уж дома наверняка соображу, как из него получить песок, а потом слиток.

— Ух, какой догадливый! — удивился генерал. — Ну-ка, честно скажи, сейчас придумал или раньше?

— Сейчас, Михаил Павлович, — Матвеев опять покраснел.

— Ну, не сотрудники у меня, а прямо-таки Шерлоки Холмсы, — Алексеев рассмеялся и, положив очки на листы бумаги, откинулся на спинку стула. — Я сейчас вас отвлеку немного, вот послушайте. Примерно в том году, в котором родился Панкратов, а точнее, за два месяца до его рождения и за шесть лет, если не ошибаюсь, до того, как родились вы, товарищ Матвеев, сидел я, молодой и безусый семнадцатилетний выпускник десятого класса, в приемной заместителя начальника по кадрам городского отдела НКВД. Явился, как человек призывного возраста, по повестке. Между прочим, ужасно хотел попасть в десантники, сила была, рост небольшой, так что в самый раз. Тем более что старший брат на фронте был десантником, а я ему до слез завидовал. Но убедили меня в райкоме комсомола, что хоть война уже и кончилась, а всякого сброда и тех, кто с фашистами сотрудничал, пока хватает. Так что будут тебе и стрельба, и погони. Имей только выдержку. Ну а какой мальчишка скажет, что у него нет выдержки? Выходит заместитель начальника, седой такой капитан, здоровается со мной за руку и говорит: «Вот что, парень, я пока занят, а здесь жарко. Ты выйди в скверик, подожди на скамейке, подыши свежим воздухом, а я тут отъеду ненадолго». Ну, я и пошел. Сел на скамейку, улицу городскую рассматриваю. Я-то в селе жил, хоть и немаленькое оно, а все-таки не город с деревянными тротуарами и двухэтажными домами. Сижу так полчаса, полтора, потом три, а уж потом и четыре. И есть захотел, и пить, а меня никто не зовет. Не возвращается мой капитан. Что делать? Сижу еще полчаса. И тут наконец выходит ко мне мужчина: «Вас приглашают». Поднялся я на второй этаж, захожу в кабинет, а там накурено, значит, капитан давно сидит. Глянул я краем глаза в окно и чуть не ахнул: скамейка, на которой я эти четыре с половиной часа ерзал, вот она, как на ладони. Вот так меня на выдержку проверяли. Через год это пригодилось, когда в болотах сидели, фашистских пособников вылавливали, — закончил Алексеев, с улыбкой и лукавым прищуром глядя на Панкратова и Матвеева. — Я после вашей догадки интересной подумал, Петр Васильевич: а может, домой вас, такого догадливого, не пускать, а где-нибудь здесь оставить в гостинице, а? И вы, вот так посидев и порассуждав малость, назовете мне всех старателей. Ну, что?

— Спасибо, Михаил Павлович, за комплимент, но у меня не получится.

— За комплимент? — Алексеев снова надел очки и посмотрел поверх них на Матвеева. — Да разве вы барышня, Петр Васильевич? Я вас, можно сказать, в такой форме отругал за то, что вы раньше об этом не догадались, а вы — комплимент!

— Извините, товарищ генерал.

— Ладно уж, — проворчал Алексеев, — не краснейте, а то и впрямь барышней прозовут. Давайте заканчивать сегодня. Зайцева надо смотреть еще раз и очень внимательно. Специалисты, к сожалению, к нам тоже разные приезжают. Слишком подходит к нашей ситуации ориентировка из Москвы. Но уж очень быстро мы все раскрываем. Что-то я не верю в такой молниеносный успех. Семин на заводе пусть раскладушку ставит, пусть ищет. Комиссию из министерств особенно не торопите, но работать она должна в том направлении, которое нас интересует в первую очередь. И хорошо бы побеседовать с женой Евгения Зайцева. Найдите повод пригласить ее в отделение милиции, чтобы поговорить насчет заявления о том, что муж незаконно хранит дома незарегистрированное ружье. Только заранее спланируйте эту беседу, продумайте все детали, чтобы у Поляковой не возникло ни малейшего подозрения. Нам нужно знать настоящие мотивы, которые побудили ее написать это письмо. А вдруг это ложный ход? Все, золотки мои, работайте. И держите меня в курсе. Если что-то появится срочное и важное — сообщайте немедленно.

Панкратов и Матвеев вышли из кабинета.

Алексеев проводил их задумчивым взглядом, вернулся к широкому рабочему столу, нажал кнопку:

— Лидия Константиновна, Кабанов не вернулся?

— Минут пять назад, Михаил Павлович.

— Спасибо, — Алексеев поднял трубку телефона и набрал домашний номер. — Алло, Валя, это я. Ну, как там, положили? Так. Какой этаж и номер палаты? Погоди, запишу в календаре. Понятно, второй этаж, четвертая палата. Они с собой все взяли, ничего дополнительно не надо? Ты не расстраивайся, Валя, я вечерком после работы заеду к ним, навещу. Ну, будь здорова, — он положил трубку.

19

За минувшую неделю Евгений Александрович Зайцев так устал, что вчера, просмотрев аккуратные записи и подсчитав доходы: получалась тысяча четыреста рублей, — решил, что сегодня имеет полное право на один вечер отдыха.

Вернувшись с работы вместе с Настенькой, он, не говоря ей ни слова, включил «Шарп» с записью концерта Ивана Реброва, приготовил бутерброды, распечатал коробку шоколадных конфет, достал из серванта предпоследнюю коробку «Камю», налил себе и вопросительно посмотрел на жену.

— За что пьем? — спросила Настенька, стоя перед ним.

— За мечту.

— Глупый тост, — Настенька сморщила носик, неохотно откусила шоколадную конфету и положила ее на поднос.

Евгений Александрович сделал вид, что не расслышал определение своего тоста, прикрыл глаза и стал подтягивать певцу, кассету с записью концерта которого подарил Вернер Штольц:

— Ямщик, не гони лошадей!

Ах, Вернер, Вернер! Знал бы ты, какую радость доставил своим приглашением и своим гостеприимством. Это хорошо, что скоро ты приезжаешь в Москву. Ты, Вернер, неглупый мужик, хоть и немец, я помню, как загорелись твои светлые глазки, когда ты увидел патрончики. Ничего-ничего, я посмотрю на тебя в Москве, когда ты увидишь два десятка патрончиков. Хватило бы у тебя долларов. Интересных таких, необычных зеленых бумажек, перед которыми открываются любые двери любых магазинов и баров. Их много, этих дверей, правда не здесь, в России. Но какая разница? Важно, что эти двери существуют. Так что, Вернер, готовь доллары! А мы спешить не будем, мы еще не до конца выкачали магаданскую вдовушку.

— Ямщик, не гони лошадей!

— Шаляпин? — лениво спросила жена, у которой при всех ее прочих достоинствах не было даже намека на музыкальный слух.

— Иван Ребров, живет в ФРГ.

— Почему? Эмигрант?

— Понятия не имею. Мне политика до фонаря, я беспартийный. Я, может, в б-бога верую, как отец. А господь п-помогает мне, рабу своему Евгению, в личной жизни. Еще х-хочешь? А я выпью.

— Ты разве сегодня работать не будешь? — удивилась Настенька.

— Пардон, если нарушил твои п-планы, но я сегодня отдыхаю. Могу я позволить себе т-такую роскошь?

— Пожалуйста, только я к Зое собиралась.

— Перезимует твоя Зоя, д-дома побудешь. В кои-то веки муж рядом.

— Могу и дома, — равнодушно согласилась Настенька.

Пощечину, полученную от Евгения Александровича, она не могла ни забыть, ни простить. Обида затмевала здравый смысл. В тот вечер пришел отец, и она разревелась у него на груди. Отец, растерявшийся, дрожащий, когда понял, в чем дело, истерически крикнул:

— Я его изобью!

— Ничего ты с ним не сделаешь, у него ружье есть и даже пистолеты. И физически он сильнее тебя, — Настенька вдруг перестала плакать, глаза ее хищно вспыхнули. — Я ему сама отомщу. Я его напугаю. Он же милиции боится как огня. Это будет гениально!

— Что гениально? — не понял отец.

— Очень даже просто. Я напишу письмо в милицию, что у него есть незарегистрированное ружье. Его тогда вызовут, спросят, так ли это. Он испугается, и деваться ему будет некуда, он все перепишет на меня: и машины, и дачу, и катер. Он мне все отдаст, все!

— А про машину и дачу зачем писать-то? — поморщился отец. — Его же судить могут, а все имущество конфискуют, дура!

— Ты не волнуйся, о подробностях я писать не собираюсь, я так, намекну, что он накупил всего, а со мной не делится. Пусть, пусть его вызовут и припугнут. Он же трусливый, папа, да, ты даже не представляешь, до чего он трусливый. Он тут же приползет ко мне на коленях, сам предложит. Разве я его не изучила?

— Смотри, тебе видней. Но я бы не стал рисковать, — вздохнул отец.

— Рисковать? — снова вспыхнула злобой Настенька. — Да он унизил меня, понимаешь? Он ударил меня по щеке. Это все равно, что тебя ударил. Ты же меня за всю жизнь пальцем не тронул. А этот метр тридцать со шляпой думает, что ему все можно. Да еще не пускает меня никуда: в гараж нельзя, там бензином воняет, к Ольге на кухню нельзя, там у него какая-то работа, в старую квартиру, которую он продал за пять тысяч и все взял себе, тоже меня не пускал. А сам, наверное, туда девок водил! Нет, папа, я должна ему отомстить. А когда у меня будут деньги, хотя бы половина, тогда пусть он катится на все четыре стороны. Сморчок с залысинами!

— Гляди, доченька, тебе жить.

— Дай мне конверт и бумагу! — Настенька тут же, мстительно улыбаясь, написала письмо, а в конце поставила свою подпись.

— Ты с ума сошла! Надо было анонимно! — ахнул отец.

— Еще чего? Пусть знает, что именно я это сделала. Сговорчивее будет. А если выкрутится, я пригрожу ему, что напишу про его махинацию со старой квартирой. И еще что-нибудь разведаю.

— Он же псих, он может убить тебя или даже застрелить.

— Ерунда! Прежде всего он трус!