Три часа ночи

Слушая доктора, мы с каждой секундой ощущали все большее облегчение. Родители выглядели как двое подсудимых, которым судья зачитал оправдательный приговор. Я, конечно, тоже воспрял духом. Тем не менее кое о чем Гасто умолчал, а мне хотелось получить ответы на все вопросы.

— Зачем вы попросили меня нарисовать ваш портрет? — полюбопытствовал я, когда до меня дошло, что доктор ждет этого вопроса.

Он хитро улыбнулся:

— Я долгие годы исследовал возможные связи между эпилепсией и талантом, особенно художественным, написал на эту тему ряд статей. Многие великие люди были эпилептиками.

— Кто был эпилептиком? — осведомился я, понимая, что впервые могу произнести это слово вслух.

— Вот лишь несколько имен: Аристотель, Паскаль, Эдгар Аллан По, Федор Достоевский, Георг Фридрих Гендель, Юлий Цезарь, Гюстав Флобер, Ги де Мопассан, Гектор Берлиоз, Исаак Ньютон, Мольер, Лев Толстой, Леонардо да Винчи, Людвиг ван Бетховен, Микеланджело, Сократ, Винсент Ван Гог.

Пораженный ответом доктора, я задумался.

Удивительно, насколько по-разному мы можем относиться к одному и тому же обстоятельству в зависимости от угла зрения.

С момента, когда у меня диагностировали эпилепсию, я воспринимал ее как клеймо неполноценности, позорный знак, который следовало скрывать. Едва доктор Гасто перечислил имена гениев, у которых, по-видимому, была та же болезнь, что и у меня, в моем внутреннем мире произошел переворот. Из-за эпилепсии я ощущал себя изгоем, из-за нее же стал чувствовать себя избранным, членом особой касты высших существ.

— Оставь на рисунке автограф, пожалуйста, — обратился ко мне Гасто почти официальным тоном.

Я выполнил просьбу, и это показалось мне естественным, словно я только что подписал договор с новой жизнью, которая начиналась у меня здесь и сейчас.

Доктор встал, пожал мне и родителям руки, повторяя, что мы расстаемся на три года, и проводил нас до порога.

— Кстати, Антонио, — произнес он, берясь за дверную ручку.

— Да?

— Ты можешь ее пить.

— Что?

— Газировку.

6

Благодаря тому, что лечение упростилось и диагноз доктора Гасто возвратил мне ощущение собственной нормальности, жизнь постепенно вернулась в обычный ритм.

Томительная депрессия, в которой я пребывал после выписки из больницы, понемногу сошла на нет. Я снова делал то же, что и прежде, в том числе играл в футбол и пил газировку. Другими словами, опять стал таким же, как мои сверстники, при этом в глубине души желая сильно отличаться от них. Впрочем, подобная шизофрения — вести себя как все и мечтать о том, чтобы быть непохожим ни на кого, — свойственна каждому подростку.

Кстати, интерес к чтению тоже вернулся.

Три года тянулись нестерпимо медленно, как некое вечное настоящее. Эта странная пора была скорее полна фантазий, нежели знаменательных свершений.

Вместо того, чтобы испытывать те или иные переживания, я их представлял. В волшебном будущем своей мечты я писал книги, рисовал комиксы, выпускал мультфильмы, герои которых становились популярными и любимыми, как у Диснея или «Марвел».

Я грезил о прекрасной жизни, состоявшей из путешествий по миру, приключений, романтических встреч с очаровательными девушками.

Существование в реальном мире протекало куда скучнее. Как бы мне ни хотелось утверждать, что моя юность была полна незабываемых событий, увы, я не могу этого сделать.

Самые трогательные воспоминания того периода связаны с мечтаниями, которым я предавался, и с ситуациями, в которых я им предавался — на прогулке, лежа в кровати и слушая музыку, сидя на школьном крыльце и так далее.

А вот с фактами было туговато.

Некоторое время я встречался с девушкой по имени Мара, моей ровесницей. Мы познакомились на вечеринке, раза два ходили вместе в кино, несколько недель гуляли, держась за руки, обменялись парой-тройкой поцелуев и крайне неуклюжих ласк в каких-то сырых коридорах. То был мой первый опыт сближения с девушкой (хотя, пожалуй, опыт — это громко сказано), и потому я храню память о нем. Через два месяца все кончилось, девственность мы не потеряли, впрочем, об этом и речи-то не шло.

Если не считать отношений с Марой, пусть неловких, зато настоящих, большую часть времени я предавался воображаемой любви. Так, я был влюблен в похожую на Софи Марсо девушку, которая меня не замечала, потому что встречалась с двадцатипятилетними мужчинами, разъезжавшими на авто с откидным верхом и рокочущих мотоциклах. Оглядываясь назад, я понимаю, что правильно поступил, не сказав той девушке о своих чувствах: допустим, она обратила бы на меня внимание, может быть, мы даже поговорили бы и я отважился бы прочесть стихи, которые сочинил для нее, а она высмеяла бы меня и я опозорился бы на всю жизнь.

Еще от тех времен у меня осталось воспоминание, больше похожее на предрассветный сон, тревожный и пугающе правдоподобный — о самоубийстве парня из параллельного класса. Мы с ним толком не были знакомы, но часто виделись в вестибюле, столовой и других школьных помещениях.

О том, что случилось, мне поведал одноклассник по пути домой из школы. Он завел этот разговор, когда мы шагали мимо химчистки-прачечной, от дверей которой исходил безошибочно узнаваемый запах пара, утюгов, марли и реагентов. С тех пор, стоит мне приблизиться к заведению такого рода, я тотчас вспоминаю о неуклюжем прыщавом парнишке, который однажды утром, в районе восьми часов, не пошел в школу, а вскарабкался на парапет своего балкона, расположенного на седьмом этаже, и сиганул на асфальт.

Услышав новость, я тотчас прикинул в уме, что седьмой этаж — это примерно двадцать один метр от земли, и невольно задумался: успевает ли человек, падая с такой высоты, осознать, что совершил, и понять, что мог бы поступить иначе? «Да, успевает», — сразу же ответил я себе. Однажды в бассейне я на спор прыгнул с десятиметрового трамплина. Пока летел в воду, в голове ярко промелькнуло сразу несколько мыслей. Скорее всего, мозг того паренька тоже работал на полную катушку до последней секунды, и это представлялось мне самым ужасным в его гибели.

Я принялся искать в памяти предвестники той трагедии. Думаю, мы все их искали, стремясь убедить себя, что он был не таким, как мы, и что случившееся с ним не может случиться с нами.

Но никаких предвестников я не обнаружил. При жизни Энрико (так звали погибшего, хотя, кажется, я никогда не обращался к нему по имени) выглядел таким же, как все остальные. Никому не удалось выяснить, что же сподвигло его выброситься с балкона, хотя предположения высказывались разные.

Если его душа и имела какой-то изъян, если в ней и гнездилась какая-то склонность к суициду, они были так надежно укрыты от посторонних глаз, что его никто не замечал прежде и не мог припомнить теперь.