Три часа ночи

Смерть Энрико стала первым искажением смысла жизни, с которым я столкнулся на своем веку. Это было подобно соприкосновению с хаосом, с чем-то настолько абсурдным и непостижимым, что разум зашел в тупик, пытаясь найти объяснение произошедшему.

По-видимому, желая спастись от этого головокружительного ощущения несообразности, отойти от края этой бездны, спустя два дня мы, будто по молчаливому соглашению, перестали говорить об Энрико.

Забыли о нем, словно его никогда не существовало.

Поверили, что его никогда не существовало.

В начальной школе я входил в число первых учеников класса. У меня были высокие оценки по всем предметам, особенно по рисованию и математике. «Будущего математика сразу видно — весь в отца!» — повторяла учительница. В те годы мне нравилась эта похвала, но когда я подрос, она стала меня раздражать, а потом и бесить.

Перейдя в среднюю школу, по определенным причинам я попал в разряд бесталанных учеников, и мне было в нем комфортно. Я особо не старался и делал лишь необходимый минимум, так что вскоре принадлежность к числу лидеров стала детским воспоминанием.

Как-то раз я встретил свою учительницу начальных классов. Мы давно не виделись, и она принялась расспрашивать меня, как дела в школе. «По математике у тебя наверняка по-прежнему лучшие оценки в классе», — заметила она. Я ответил, что математика меня не интересует, что я ненавижу примеры и формулы и планирую выбрать профессию, которая вообще не будет связана с вычислениями. Помню, как оторопело и уязвленно учительница посмотрела на меня, услышав такое. Еще отчетливо помню чувство уныния, вины и удрученности, охватившее меня после того, что я ей сказал, за то, как я это сказал, за клубок хрупкости и обиды, который я нащупал в своей душе, выпалив эти слова.

Три года тянулись необычайно долго, и я давно позабыл о недуге, что одолевал меня в прошлом. Поэтому, когда однажды отец сказал, что записал меня к профессору Гасто, я ощутил крайнее удивление и досаду. Был май, учебный год близился к концу, прием назначили на начало июня.

— Почему именно в июне? — буркнул я сердито.

Отец озадаченно уставился на меня. Он не понял, с какой стати я говорю таким тоном и в чем смысл моего вопроса. Папе было невдомек, что, принимая один и тот же препарат дважды в день (таблетку утром и таблетку вечером), я чувствовал себя полноценным человеком. Я жил нормальной жизнью, лекарство не причиняло мне хлопот и не имело побочных эффектов; принимать его было все равно что чистить зубы или выполнять какое-то другое рутинное дело, практически не осознавая этого. Можно сказать, я нашел баланс. Стоило ли его нарушать?

Я стер из памяти слово «эпилепсия» и сам факт, что я эпилептик, вытравил клеймо инвалидности и инаковости, которое ощущал на себе в период от выписки после первой госпитализации до визита к Гасто. Я не хотел возвращаться к этой теме. Не хотел снова бояться.

— А чем тебе не нравится июнь? — спросил папа, с недоуменным видом закуривая сигарету.

Я занервничал сильнее.

— Не успею я закончить учебу и сразу должен куда-то переться? Может, мне охота ходить на пляж, расслабляться, а вместо этого вы предлагаете ехать в Марсель?! Нельзя, что ли, отложить до осени или до зимы? Какого хрена?

Лицо отца перекосила гримаса недовольства. С годами иметь дело со своим единственным ребенком ему становилось все труднее. Набрав в грудь побольше воздуха, папа заговорил нарочито медленно:

— Выслушай меня, Антонио. Прощаясь, Гасто сказал, что ждет нас на контрольное обследование через три года. Срок истек еще в феврале. Кроме того, я выяснил, что скоро доктор уходит на пенсию и планирует вести частный прием вне клиники, а значит, оборудования и всего прочего в его распоряжении уже не будет. Мы обернемся туда и обратно за два дня. Понимаешь? Два дня — и отдыхай в свое удовольствие!

— Со мной и так все хорошо, зачем нам туда таскаться?

— Да, к счастью, с тобой все хорошо, но ты продолжаешь пить лекарство. Ты ведь не хочешь принимать его пожизненно? Это барбитурат, психотропное средство, а такие без крайней необходимости пить нежелательно.

Конечно же, он был прав. Я поискал отговорку, которая не прозвучала бы по-детски, но не нашел. Так что я молча развернулся и поплелся к себе.

Спустя пятнадцать дней мы полетели в Марсель.

7

Мама с нами не поехала. Она должна была отправиться во Флоренцию и выступить там с докладом на международном конгрессе. Мама сказала, что, если я хочу, вместо Флоренции она полетит с нами в Марсель, но я взрослым тоном ответил, что об этом не может быть и речи, ведь конгресс важен для нее и ей не следует отказываться от участия.

Произнеся эти слова, я тотчас почувствовал облегчение: одна мысль о том, что поездка пройдет по сценарию трехлетней давности, вызывала у меня удушье.

В Марсель мы прилетели вечером. На руках у нас уже была медицинская карта со всеми необходимыми документами: я сдал анализы и сделал электроэнцефалограмму накануне отъезда. На следующее утро мы планировали побывать на приеме у Гасто, а во второй половине дня вернуться домой.

Отель находился в современном, немного безликом здании, но был определенно более комфортабельным, чем тот, где мы останавливались в прошлый приезд. Он располагался недалеко от Ла-Канебьер, самой известной улицы Марселя, которая соединяет буржуазный район Реформ со Старым портом.

Занеся вещи в номер, мы пошли искать заведение, где можно поужинать.

Территория вблизи отеля навевала ассоциации с обычным французским и вообще европейским городом, то есть с местом, где мы могли чувствовать себя спокойно.

Вскоре мы обнаружили, что это впечатление обманчиво. По мере приближения к порту Марсель зримо преобразовывался в североафриканский мегаполис: проститутки и сутенеры на каждом углу, снующие туда-сюда стайки магрибских мальчишек с хищными глазами, под завязку забитые товарами лавчонки, заколоченные досками магазины, пахнущие специями и жареной картошкой рестораны, тенистые кафе, эротические кинотеатры с вызывающими афишами… По пути мы были вынуждены несколько раз обходить лежавших на земле людей или переступать через них — пьяных, обнюхавшихся или просто безнадежно отчаявшихся.

Мы с папой шагали молча, но в каждом из нас нарастало беспокойство. Было уже темно, ощущение неизвестности и опасности усиливалось. Мне хотелось предложить вернуться в отель, но я не осмеливался и не находил нужных слов, боясь, что папа обидится и решит, будто я не верю, что он способен вызволить нас из передряги, в которую мы рисковали угодить в любую минуту.

Подозреваю, в голове отца мелькали похожие мысли, но, как и я, он ничего не сказал. Папа закурил, украдкой поглядывая по сторонам — похоже, опасался, что его любопытство покажется кому-то навязчивым и это может привести к печальным последствиям.