Три дня в Дагезане

– Валерий скорее всего ни при чем, хотя и ложится в схему. Если всплывет, что его отношения с мачехой сомнительны, получится типичная буржуазная судебная хроника. У них там проще. А тут копайся, пока не обнаружишь, что убийца - старик Демьяныч, который застрелил Калугина потому, что тот неодобрительно отозвался о качестве его меда.

– Такой вариант нам не грозит.

– Не гаси во мне чувство юмора, Борис. После трудового года не так-то просто отыскать оптимальное решение в этой дикой ситуации.

Игорь Николаевич снова занялся поленьями.

– Не спится, молодые люди?

Мазин обернулся. Его давно не называли молодым человеком. Из своей комнаты вышел Кушнарев.

– Не спится, - согласился Сосновский сухо, показывая, что к болтовне он не расположен.

– Разрешите пободрствовать вместе?
– не уловил интонации архитектор.
– Вы, доктор, давно навещали Михал Михалыча?

– Калугину доктор не требуется, - ответил Мазин.

Кушнарев нахмурил кустистые, сходящиеся на переносице брови.

– Как прикажете понимать?

– Убит Михаил Михайлович.

– Вот как...
– произнес архитектор почти без изумления.

– Убит, и преступник неизвестен, - подтвердил Борис Михайлович.

– Вас это больше всего волнует?

Игорь Николаевич удивился.

– Разве вопрос, кто убил Калугина, незначительный?

– Важнее знать - почему? А вы спешите на расправу.

– Возмездие не расправа.

– Возмездие? Немного изменили слово "месть", и вам уже слышится благородный оттенок?

– Как всегда, оригинальны, Алексей Фомич?
– спросил Сосновский.

– Нисколько. Я имею право так мыслить. Мне причиняли зло.

– И вы простили?

– Не в этом суть. Мне нанесли зло непоправимое. Понесут ли кару виновные или нет, моя судьба не поправится. Что же даст мне мстительное злорадство? Только черствит душу. Я не верю в графа Монте-Кристо. Любая месть, даже во имя справедливости, порождает новое зло. Где же конец?

– Месть и правосудие - вещи разные. Убийца нарушил закон.

– УК РСФСР?
– перебил Кушнарев с иронией.

– Именно, - ответил Мазин серьезно.
– Что толкнуло его на преступление - неизвестно. И его следует задержать, чтобы узнать истину.

– Истину? Вы самоуверенны. Ну что ж... Только без меня.

– Мы полагали, что Калугин был вашим другом.

Кушнарев ответил без желчи и сарказма:

– Он опекал меня, как приблудившегося старого, беззубого пса.

Мазин отложил кочергу.

– Вы страдаете комплексом самоуничижения.

– Наверно. Хотя это и нехорошо. Здесь скрывается тайная гордость. Я несправедлив. Михаил заботился не из жалости, он считал это долгом.

– Что это значит?

Старик подумал, стоит ли пояснять.

– Долг не имеет отношения к смерти Михаила. Просто, когда он был неизвестен и мог навсегда остаться неизвестным, в то давно прошедшее время, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом.

– Авторитетным лицам?

Кушнарев усмехнулся.

– Нет, самому Мише.

– Не много, - заметил Борис.

– Ошибаетесь...

– Не будем спорить. Вы поддержали его морально, и Калугин на долгие годы сохранил чувство благодарности?

– Именно. Хотя, возможно, не только благодарности.

– Выходит, человек любил вас, поддерживал, - настаивал Сосновский, и вот он зверски убит. Сначала выстрелом в сердце, потом еще раз, ножом, потому что убийца счел свое дело не доведенным до конца. Неужели ж этого недостаточно, чтобы вызвать справедливый гнев?

Архитектор нервно заморгал.

– Как понять ваши слова? Вы обманули нас вечером? Когда сказали, что Миша жив?

– Я хотел посмотреть, как поведет себя преступник.

Старик выпрямился.

– Мне отвратительны такие люди, как вы!

Сосновский не нашелся, что ответить.

– За что такая немилость?
– спросил Мазин серьезно.

– Нельзя ставить опыты на людях, живых или мертвых. Вы, как я понял, подозреваете кого-то из нас? Лично я всегда на месте.

И Кушнарев, круто повернувшись, выбежал из комнаты.

– Ненормальный старик, - буркнул Борис смущенно.

– Ты напрасно прервал Кушнарева, когда он сказал, что Калугин испытывал не только чувство благодарности. Ну ладно. Пошли к Валерию.

– Странно, что он сам не появляется. Слишком крепкий сон для такой ночи. Впрочем, кто-то идет. Люпус ин фабулис - легок на помине.

Сосновский ошибся. Протирая глаза, в гостиную вошел Олег. Он увидел людей за столом и надел очки. Заспанное лицо обрело свойственную ему деловитость.

– Доброе утро. Дежурили у больного? У врача отпуска не бывает? А я собираюсь на Красную речку, посмотреть самолет. Но дождь...

– Сходите в другой раз.

– Мне нужно.

– Нужно?
– переспросил Мазин.

– Да. Я журналист - работаю в аэрофлотской многотиражке.

– О... Почти летчик, - заметил Сосновский.

Олег не среагировал на насмешку. Он был гораздо разговорчивее, чем вчера, и чувствовалась в его словах какая-то цель, задача.

– Иногда в форме принимают за летчика. Однажды сидел я в Батуми, в ресторане...

"Породистый парень, - думал Мазин, слушая Олега.
– Ему должны идти форма: синий китель, фуражка... Но где я слышал его голос? Неужели? Сам подсказывает? Батуми, ресторан. Парень в ладном кителе и седой пожилой грузин". А он, Мазин, пьет цинандали и с удовольствием закусывает вкусной, острой зеленью. Зелень лежит на тарелке длинными пучками, и он берет ароматные стебли пальцами и откусывает маленькими кусочками, заедая кислое, холодное, веселящее вино. А рядом говорят громко, потому что выпили, слова доносятся резко, мешают спокойно сидеть и пить спокойно мешают. Громкие, отрывистые слова раздражают, не задерживаясь в мозгу. Не думал он тогда, что слова эти придется вспоминать.

"В прошлом году? Коньяк пили?"

"Армянский. Пьешь - и все становится ясно".

Но говорил он сумбурно. Говорил о самолете. Сбитом самолете!..

– Вы надеетесь, что это тот самый самолет?

– Какой самолет?..
– удивился Олег не очень убедительно.

Мазин не собирался выдавать себя за Вольфа Мессинга.

– О котором шла речь в ресторане. Я сидел за соседним столиком.

– Ну и совпадение! Вы все слышали?

– Бывает и похлестче, - ушел от вопроса Мазин, потому что запомнил из разговора немногое.
– Кажется, вы затеяли поиск вроде Сани Григорьева из "Двух капитанов"?