Три долі

– Эх, вы! вам ли обморочить меня?

Но в это время из глубины сада донеслось пение. Мягкий, низкий голос пел украинскую песню:

Тиха вода береги понімає,Великий пан до мене прибуваєА у мене думуЯк на морі шуму

При первых же звуках этого голоса боярские пальцы, сначала так крепко уцепившиеся за притолку, что совершенно побелели, вдруг ослабели, разжались, на боярском лице мелькнуло: «Пропадай все на свете, а я упьюсь этим хмелем!», и, тряхнув своими роскошными русыми кудрями, боярин скрылся.

XXI

– Что, далеко еще итти? – спросила Маруся.

– Утомилась, ясочка? – спросил сечевик.

– Нет, не утомилась. Я только хочу знать, далеко ли еще итти.

– Не далеко. Вон видишь впереди, направо, лес? В этом лесу мы и отдохнем. Да, может, утомилась, а?

– Нет, нет, право, нет!

Но он все-таки наклонился и заглянул нежно и заботливо в загорелое личико.

– Не утомилась? – повторил он. – Кто лукавит, знаешь, что тому бывает на том свете? Не доведется тебе горячую сковородку лизать, а?

– Не доведется, – ответила Маруся, и белые ее зубки сверкнули из-за свежих уст.

Подумав с минуту, она обратила свои темные сияющие глаза на спутника и прибавила:

– Да я лучше лизну, чем останавливаться!

– Я полагаю, лучше вот так сделать! – ответил он.

И, наклонившись, поднял юную софистку на руках и понес ее, как легкое перышко.

– Нет, нет… – вскрикнула она. – Я сама пойду, я сама…

Но могучие руки крепко ее придержали, и тихо сказанные слова: «Сиди смирно, моя ясочка!» – уничтожили всякое сопротивление. Она обняла смуглую, как темная, полированная бронза и, казалось, как бронза, крепкую шею и прилегла головой к богатырскому плечу.

День начинал клониться к вечеру, и не было уже полдневного палящего зноя; дорога или, правильнее говоря, тропинка, шла то по полю, по узеньким межам, между высоким, густым, как очерет, житом, то по небольшим дубравкам, преисполненным цветов, гнезд, благоуханий, разногласных и разноперых птиц, радужных бабочек, диких пчел, изумрудных кузнечиков, золотых игл солнечных лучей и прохлады. Время от времени, где-нибудь вдали показывалась колокольня сельской церкви, сверкало озерцо, речка или пруд, расстилался, как темный бархат, широкий луг, виднелась деревня, блистающая белыми хатами, пестреющая цветущими огородами, зеленеющая садиками, или белел из-за деревьев одинокий хутор.

– Видишь, сколько волошек и куколю в жите? – сказал сечевик.

И несказанно мягко было выражение его закаленного и непогодами и суровою жизнью лица, когда он приостановился и показывал уютившейся на его сильных руках девочке бархатистые чашечки синих васильков и малинового куколю, мелькающие между сплошными, прохваченными солнцем, бледно-зелеными колосьями ржи.

– Знаешь что, Маруся? Здесь стоит присесть да венок сплести! – продолжал он. – Славный венок будет! Такой славный, что и не сказать!

Говоря это, он бережно спустил девочку на землю, тихонько посадил ее на темную мураву межи и, протянув свою длинную, могучую руку в жито, начал рвать васильки и куколь, оглянувшись на нее с улыбкой и промолвив:

– Ты сиди смирно, Маруся!

Маруся сидела смирно и следила за каждым его движеньем, а он, время от времени, оборачивался к ней и, показывая цветок, вырванный с корнем непривычною к такому деликатному занятию рукой, смеялся и весело критиковал свое неуклюжество.

– Вот оно! – говорил он, – заставь дурня Богу молиться, так он и лоб расшибет! Ловкий я молодец! Другого такого ловкача и не найти! Пошли медведя гоняться за перепелками, так и медведю, пожалуй, до моей легкости и до моего проворства далеко…

– Довольно, довольно, – сказала Маруся, сбирая обсыпавшие ее со всех сторон цветы.

– А может, еще? – возразил сечевик. – Вот славный цветочек – пышный такой, что диво!

Он протянул ей василек, в самом деле отличающийся особою величиною и свежестью, а затем сел с нею рядом и с большим вниманием и интересом начал следить то за работой загорелых ручек, быстро и искусно сплетающих цветы в венок, то за изменениями личика, наклоненного над этою работой.

– О чем задумалась, Маруся? – спросил он. – Что вспомнила?

Или он был очень хороший чтец физиономий, или хорошо изучил эту физиономию, только он не ошибся.

– Я вспомнила, как мы плели венки дома, – ответила Маруся.

– Тоскуешь по своим?

– Нет, ничего…

Но плетенье венка внезапно приостановилось, потому что большие темные глаза застлались слезами.

– Очень тоскуешь, мое сердце?

Слезы крупные, обильные быстро покатились по щекам, ручки выпустили цветы и быстро закрыли личико, из груди вырвалось тихое рыданье.

Однако она скоро победила это, застигнувшее ее врасплох, волнение и, отирая рукавами слезы, обратила влажные глаза на спутника и повторила еще дрожащим голосом, но уже с улыбкой:

– Нет, ничего…

Чувствуя, однако, что слезы опять набегают, она, все-таки, улыбаясь, прибавила:

– А очень горяча сковорода, которую дают лизать на том свете?

Не получая ответа и видя, что лицо его омрачилось, она тихонько дотронулась до его плеча. Он сказал тогда:

– Тяжко тебе, Маруся?

– Ведь и тебе тяжко, – ответила она, – и всем?

– Да, всем.

– Пойдем.

– Пойдем.

Они взялись за руку и пошли дальше.

Скоро в стороне показалось селение, к которому вела узкая езженная дорога, пересекавшая межу, по которой шли наши путники.

– Видишь, Маруся, село?

– Вижу, – ответила Маруся.

– Большое село?

– Большое.

– Ну, чем больше село, тем больше в нем жен, матерей, сестер и невест, которые плачут, потому что по этой дороге много ушло мужьев, братьев, женихов и отцов на битву, и никто не знает, сколько из них воротится. Времена тяжкие, Маруся, понимаешь?

– Понимаю, – ответила Маруся. Несколько времени они шли молча.

Синевший лес, на который указал сечевик, как на место отдыха, по мере приближенья к нему переходил в зеленый цвет, затем обозначились темные листья дубов и кудрявая зелень берез на опушке.

– Вот мы и пришли, – сказал сечевик, разводя ветки и проникая в чащу.

– Какая тут прохлада! – продолжал он. – Сейчас отыщем уютное местечко и отдохнем.

Пришлось, однако, отыскивать такое местечко дольше, чем думалось; гущина была такая, что нельзя было ступить шагу свободно; кроме древесных ветвей, которые хлестали в лицо, кроме шиповников, которые вцепливались в волосы и в платье и царапали острыми шипами, кроме повалившихся деревьев, которые преграждали путь, перед ними еще расстилались повилики снизу и сети хмелю сверху.