Три долі
Шрифт:
Но сечевик, вероятно, знал, куда идет, потому что не раз приостанавливался, смотрел по сторонам, соображал и снова принимался раздвигать ветви и рвать плетеницы вьющейся зелени.
Наконец, они выбрались на такое место, где можно было свободно стать и сесть.
– Отдохни, Маруся, – сказал сечевик, – таких оксамитов и у самого вельможного пана гетмана не имеется, какие вырастают под этим дубом! Вот иди-ка сюда… И сам дуб ничего себе деревцо.
«Ничего себе деревцо» далеко раскидывало величественные ветки и образовало что-то вроде зеленого храма, где было тихо, темно и прохладно.
Неподалеку от дуба стоял высокий старый пень, совершенно потемневший, не являвший никаких признаков жизни, а между тем, на одном сгнившем его боку зеленело что-то.
Марусины глаза очень скоро усмотрели необычайное явление, но Маруся, по-видимому, сделала замечательные успехи в сдержанности после того, как вы видели ее в погорелой деревне, у колодца, где ее поразил вид свежей зелени, плавающей в засоренной кринице, потому что теперь она не только не вскрикнула, но даже слова не промолвила, даже недолго глядела на обративший ее внимание предмет.
Все это не укрылось от зоркого сечевика.
Взяв с верхушки сухого пня еще не завядшую ветку калины, он бросил ее Марусе на колени и сказал с улыбкой:
– С тобою, Маруся милая, можно дела вести. Э! кабы все-то такие дельцы были, как ты!
В эту самую минуту откуда-то из глубины леса донеслось что-то, похожее на крик пугача [18] .
18
Пугач – филин.
– Рано пугач закричал, так и голоса не выводит, – заметил сечевик. – Добрые пугачи вот как пугают!
Он приложил два пальца к губам, и из его уст раскатилось такое «пугу», которого бы не постыдился самый голосистый из кровных пугачей.
И это «пугу» подействовало: с трех сторон раздались ответные крики птенцов.
– Посиди тут, Маруся, – сказал сечевик, – я скоро ворочусь.
– Хорошо, – ответила Маруся.
Сечевик раздвинул ветви и тиснулся в чащу, но вдруг остановился, обернулся к Марусе и проговорил:
– Не скучай, Маруся!
– Не буду, – ответила Маруся.
Они обменялись улыбками, которые стоили всевозможных слов и ласк, и сечевик скрылся.
XXII
Маруся прислушивалась к тихому треску сучьев и шелесту веток до тех пор, пока они совершенно замерли, затем опустила голову и раздумалась.
Ей было о чем призадуматься: столько неожиданного и таинственного случилось с ней в последнее время, столько важных, всемогущих людей она перевидала!
А главное, столько во всем этом было для нее, все-таки, темного и непонятного!
Она все время точно ходила по краям каких-то невидимых, но живо чувствуемых пропастей.
– И отчего это люди бывают такие недобрые? – думала она.
И в детском, не развившемся еще уме возникал целый ряд тех общественных вопросов, от которых нередко ломит головы самых опытных мыслителей.
Время от времени, измученная этими тяжелыми мыслями,
на которые не находилось у нее других ответов, кроме, «воля Божия», «попущенье Божие», она поднимала голову и оглядывалась кругом.Удивительная лесная тишина и прохлада освежали и нежили ее донельзя измученное, усталое долгими странствованиями и беспрерывными душевными тревогами тело, но, в то же время, при ее смятенном состоянии духа, были для нее чем-то вроде пытки.
Никакого ответа не давала эта спокойная, равнодушная природа.
Если сравненье юной, свежей, терзаемой заботами души с цветущей розой, угнетаемой терниями, подходило к кому-нибудь, так это к спутнице бандуриста, которая сидела теперь под наметом старого дуба, чуть видная из-за зелени.
В лесу мало-помалу темнело, словно чья-то невидимая рука надвигала на него шапку. Светлые полосы и пятна, падавшие на древесные корни и стволы, исчезли; только пронизывались еще тонкие стрелки пурпурового заката.
Маруся вдруг вышла из-под дуба, живая тревога настоящей минуты поглотила все остальные тревоги, заботы и недоуменья.
– Сказал: скоро ворочусь! – проговорила она. – И ничего не слышно!
Да, ничего не было слышно, как она ни прислушивалась. Зеленый лес стоял кругом стеною; даже птичий крик не нарушал безмолвия этой чащи, даже ветер не шелестел листвою.
Вдруг раздался выстрел, один, другой…
Маруся выпрямилась, как под влиянием электричества.
Еще выстрел.
И все тихо и глухо. Напряженный слух ничего не улавливает.
Так прошло еще несколько времени, сколько именно – неизвестно, но Марусе оно стало за долгое.
Сначала она часто вставала, ходила, прислушивалась, потом, утомившись этими волненьями, осталась на старом месте, под дубом, неподвижно, как изваянная.
Она даже и тогда не поднялась, когда очень явственно послышался шорох, только щеки у нее вспыхнули и глаза тоскливо устремились в ту сторону.
На этот раз надежда была не напрасная; ветки раздвинулись, и знакомое лицо показалось между их заколебавшеюся зеленью.
Но это лицо было до того бледно, что радостный крик замер на устах девочки.
– Маруся, – сказал сечевик, – вот видишь ты, червоная хустка, видишь?
– Вижу, – ответила Маруся.
– Я выведу тебя на дорогу… иди по этой дороге все прямо… Прямо, через дубровку, пока дойдешь до мостика… За этим мостиком будет другая дубровка… и дорожка… ступай по дорожке в эту дубровку… Встретится тебе человек, скажет: «Помогай Боже, Маруся!» – Ты отдай ему эту хустку и скажи: «Бог помогает!»… Слышала?… Будешь помнить, Маруся?…
Он говорил все это внятно, но с чересчур уже большими расстановками; лицо его становилось все бледнее и бледнее, крупные капли пота капали со лба, и стоял он не так, как всегда, не прямо, а прилегая плечом к дереву.
– Иди, Маруся? Ты пойдешь?
– Пойду, – отвечала она. – Что у тебя болит?
– Ничего, Маруся, заживет, мое сердце! Иди… Он взял ее за руку.
– Какая у тебя холодная рука! – вскрикнула она.
– Не до моей теперь руки, моя ясочка. Спеши скорее… Отдай хустку… Сюда… Иди… – сказал он так убедительно и серьезно, что она уже больше не посмела спрашивать.