Три глотка одиночества

В ответ он улыбается.

А пропасть все равно такая черная и такая манящая.

***

Ты – белый и светлый,

Я – я темная, теплая.

Ты плачешь – не видит никто.

А я? Я комкаю стекла, дура!

Ты – так откровенно любишь,

Я – я так безнадежно попала.

Мы – мы шепчем друг другу секреты.

Мы все понимаем, и только этого мало!..

Все-таки совершенно гениальная это у Земы песня. Вся сплошь на ноже вдохновения. Есть такие песни – настолько мощные, талантливые, настолько однозначно твои, что задевают сразу же, с первых слов, с первых аккордов…

Я теперь часто вспоминаю слова Сергея о ней:

– Знаешь, когда рождаются хорошие стихи, в сумерках расцветают деревья…

Может быть, он подразумевал под сумерками Пурпур? Я видела эти цветы – живые и яркие. Они были необыкновенные, но цвели недолго – может, только пока кто-нибудь читал их стихи?

Теперь у меня было много вопросов, но на большинство я ответы и не искала, некогда и незачем было. Занятость – страшная на самом деле вещь, затягивает целиком, не интересуясь твоим скромным мнением.

А день у меня теперь занят был полностью. Сомнения памяти ушли в прошлое (туда им и дорога). Вопрос в том, надолго или навсегда. Я отчаялась уже вернуть себя всю, но, честно говоря, с каждым днем это казалось все менее необходимым.

Как-нибудь потом, когда время будет. Как-нибудь потом, когда звезды будут более ласковы, луна во Льве и в лирическом настроении, когда ни политика, ни астрология не будут мешать.

Я не желала разговаривать на эти темы, да и Сергей, как это ни странно, на них особенно не распространялся.

Он вообще стал молчалив, чаще тихо смотрел на небо или на мое отражение в воде, и в глазах его была печаль. Но пронзительной печалью была пронизана вся эта странная история, и поэтому я не удивлялась. Да и, по правде говоря, мне было не до удивления, я была слишком занята собой и всем тем новым, что открывал для меня Сергей.

Потому что все это и вправду стоило самого пристального внимания.

Я гуляла по Москве, смещаясь в Пурпур.

И мой спутник в черном плаще всегда был рядом, никогда не оставляя меня одну, молчаливый и мрачный, готовый вытащить меня из самой отвратительной неприятности, в которую я угожу.

Но я не так уж и часто попадала в неприятности. Мне хотелось, конечно же, выглядеть перед Сергеем в самом лучшем свете.

Он вообще-то редко меня хвалил, но однажды сказал:

– Ты быстро учишься.

Странно так сказал, словно бы даже с неодобрением.

Я смущенно улыбнулась.

– Ты не рад? Я ведь буду такой же, как ты, совершенно необыкновенной. Ты не хочешь, чтобы я была такой?

Неужели ты думаешь, что я забуду тебя?

– Я пришла к тому, что сейчас, укрытая полами твоего плаща. Неужто ты думаешь, я забуду тебя?

Смогу тебя забыть?

Мой темноглазый друг, ты слишком наивен. Таких, как ты, не забывают. Их помнят. Их бережно хранят в памяти, каждый жест, каждый взгляд их хранят, самый звук их имени молчаливо берегут в темной глубине рта. Не произносят всуе и все же помнят.

До самой смерти помнят, темноглазый мой друг.

– Нет, я не боюсь. Ты, наверное, меня не забудешь. Многое будет тебе меня напоминать.

Я улыбаюсь. Как идиотка улыбаюсь, любой намек на нечто общее у него и меня мне приятен.

Мне так приятно просыпаться и идти на кухню варить ему кофе…

Мне так приятно болтать с ним о погоде, политике и лунах Юпитера…

Мне так приятно быть рядом с ним, просто быть, просто рядом…

– Но ты быстро учишься.

Это что, что-то значит?

Спрашиваю глазами.

– Конечно.

Что?

– Несколько позже. Не торопи события, ладно, Анечка? Не стоят они того, чтобы их торопить.

И я, естественно, соглашаюсь. Я теперь всегда соглашаюсь с Сергеем. Не то, что бы он меня себе подчинил, просто я вдруг признала его как наставника и очень хорошего друга.

Просто признала.

А он учил меня разным новым вещам, удивительным, необыкновенным вещам.

Он учил меня всему.

Но он не учил меня по-другому жить и не учил становиться иной, и поэтому я была все той же Аней, которую он встретил когда-то на Летнем в сумрачном Пскове.

О родном городе я давно уже не вспоминала. А жаль, это был хороший город, и я его по-своему даже любила. Без всякого дурацкого патриотизма, просто за то, что много замечательного случалось со мной в его белых сияющий стенах. Да и за их пределами, если на то пошло… И пускай здесь я впервые познала кисловато-горький вкус иссиня-черного отчаяния, и пускай были у меня тут довольно-таки неласковые, недобрые времена, но ведь здесь я впервые встретила Сергея.

И это искупляло все: все мои муки и всю мою бессонницу, все мое отчаяние и одиночество – это весь мир искупить бы могло.

Весь этот паскудный, идиотский, не единожды стукнутый мир…

Все у нас с Сергеем было хорошо. Только не могло это, видно, продолжаться вечно. Никак не могло, ибо «такова природа вещей». Но вот кто бы мог подумать, что все кончится так, так пошло и так жестоко?

Кто бы мог подумать, в самом-то деле…

4.

Я проснулась оттого, что ласковые солнечные лучики, тайно проникнувшие в окно, решили поиграть со мной в прятки. Пощекотав мне веки, они незаметно переместились на тонкую кожу шеи. Это было довольно приятно, но мешало спать. Впрочем, я выспалась, и, наверное, пора было уже вставать.

Почему раздвинуты занавески?

В комнате, где я жила, на окнах висели шторы, старомодные, полосатые (тонкая полоска бурой земли, тонкая полоска асфальта, широкая полоса серого московского неба). Это были шторы до самого пола, во всю стену, в любое время суток плотно задернутые; я не любила яркий солнечный свет. Так вот, эти шторы были теперь аккуратно собраны в разных углах – именно так, как я никогда не делала.

И форточка была открыта, и тюль взволнованно колыхался, нервно вздрагивая от любого дуновения ветра.