Три круга войны

Охота не охота, но они шли, спешили, догоняли фронт. А Гурину было даже интересно, любопытно. Непонятно восторженная натура, он всему удивлялся, хотелось все запомнить, чтобы потом рассказать дома. Его поражали реки — он их никогда раньше не видел, его приводили в изумление огромные села — станицы, раскинувшиеся на много верст и вширь и вдаль; удивляло знакомое: так далеко, а похоже на родное; тем более удивляло все новое, необычное. Ему нравилось открывать новые земли, людей. А сейчас вот пошли черноморские лиманы. Разве можно их представить по песням, по книгам, по карте? Нет… Вон они какие — большие, огромные морские заливы, и в этих заливах, оказывается, своя жизнь, не похожая на морскую: тут мельче, вода теплее… А вот и само море! Черное море! Ни конца ни края! Гурин встал на высоком обрывистом берегу, а внизу, у самой воды, люди ходят — маленькие, как куколки. А там, вдали, на самом горизонте, силуэты настоящих кораблей.

Черное море! Но почему оно «черное»? Оно ведь голубовато-зеленое… Но какое… безбрежное!.. У Гурина не хватает не то что слов, а просто воображения определить, какое оно, море, по своей сути? Как небо: огромное и таинственное. Это там, где-то на той стороне этого же моря, Турция, а вот если вдоль берега плыть — Румынию увидишь, Болгарию, а влево — до самого Кавказа — море и море! Огромное оно все-таки, и это чувствуется по его дыханию — спокойному и величественному.

_______

Одесса тоже в развалинах, особенно окраина, промышленные предприятия — все повержено, превращено в груды обломков. В центре разрушений меньше, солдаты глазеют по сторонам, задирают головы на многоэтажные красивые дома. В центре города, в сквере, их расположили на отдых, а лейтенант снова, как и в Николаеве, ушел уточнять маршрут. В Одессе как раз цвели каштаны — дерево дотоле Гуриным не виданное, но много раз слышанное — каштан, каштаны. Плод его видел где-то на рисунке, а может, даже и в руках держал: гладкий, коричневый, неправильной формы шарик величиной с грецкий орех. А вот само дерево — о нем даже понятия не имел какое… И вдруг вот оно, перед ним, цветущее! Он лежит на спине и удивляется этой необыкновенной красоте — ведь это и не дерево вовсе, а богатая люстра, наподобие той, что он видел когда-то в церкви. А их, этих люстр, здесь вон сколько, и представляется ему сквер этот большим зеленым храмом с зажженными светильниками. «Боже мой! Сколько же на свете разного дива дивного! Вот взять пальмы, тоже не видел. На них растут плоды — кокосовые орехи величиной с голову… Побывать бы везде, посмотреть бы, узнать…»

— Кончай ночевать! В колонну по четыре — становись! Р-равняйсь! Смир-рно! Шагом марш!

Четко, все разом, даже сами удивились, шаркнули каблуками по гулкому асфальту, прошли несколько метров в ногу, потом зачастили, задробили, перешли на вольный шаг.

Прощай, Одесса! Впереди опять дорога — желтая, пыльная, куда-то она их приведет…

К вечеру дорога привела солдат в очередную деревню на ночлег, а утром они уже шли по земле другой республики, где жил другой народ, который разговаривал на незнакомом языке, и одеты люди были необычно: в высоких бараньих шапках, в длинных вышитых белых сорочках, поверх которых надеты были жилеты; на ногах то ли белые носки, то ли онучи, намотанные на манер солдатских обмоток, обуты в самодельные постолы из сырой кожи с длинными ременными шнурками, завязанными повыше щиколоток. Молдаване. Они приветливо улыбались и вместо воды приносили в кувшинах холодное виноградное вино. Солдатам это понравилось, и вскоре не было ни одного, которого бы не мучила жажда, когда на горизонте показывалось очередное молдавское село. Лейтенанту через старшину пришлось проявить строгость и запретить подобный «водопой», тем более что уже близок был конец путешествия — впереди где-то маячил пересыльно-распределительный пункт. Но и от того, что выпили, настроение у солдат поднялось: одни шли веселые, разговорчивые, лихие, готовые в огонь и в воду, другие резвились, как дети, подтрунивали друг над дружкой, подшучивали, затеяли игру «угадай, кто сбил шапку».

Пересыльно-распределительный пункт располагался в большом молдавском селе с немецким названием Бердорф.

Присевшее в глубокой балке, они увидели его только тогда, когда взошли на гребень очередного холма. Окутанное садами, с тремя ровными улицами белых домиков, с виноградниками по склонам холмов — село это показалось Гурину каким-то ненастоящим, игрушечным, картинным.

К селу солдаты спускались прямо по целине. Сочная трава была скользкой, и они катились по ней, как по ледяной горке, — с гиком, хохотом, толкали друг друга, подставляли подножки, кувыркались. Старшина пытался утихомирить, но только рукой махнул и побежал вперед, чтобы внизу остановить эту озорную ораву.

С трудом угомонив, он терпеливо ждал, пока солдаты отряхивались, приводили себя в порядок. Старшина мял мягкую траву своими пыльными сапогами, приговаривал:

— Мальчишки!.. Ей-бо, мальчишки… — И уже построже прикрикнул: — Побыстрее, побыстрее!

— Не торопи, старшина… Ведь уже пришли… А там неизвестно — встанешь ли еще хоть раз в полный рост, — заметил кто-то из солдат. — Вон, слышишь, гремит?..

И все сразу притихли, улыбки послетали с лиц, прислушались — действительно, впереди где-то далеко-далеко погромыхивало глухо, словно землю толкли огромные паровые молоты. Знакомые звуки…

Узкой дорогой виноградника они вышли на улицу села. Лейтенант спросил у встречного солдата, где размещается пересыльный пункт, тот указал рукой на дом. Приведя строй в порядок, старшина повел солдат вслед за лейтенантом. Вошли в просторный двор, совсем не похожий на дворы наших деревень, остановились. Лейтенант пошел в дом, а старшина остался с солдатами.

— Смотри, — толкнул Бубнов Гурина. — Сразу видно — тыловик: новенькое обмундирование, чистенький весь.

Гурин взглянул, куда указывал Бубнов: на крыльце стоял офицер, картинно подбоченясь, выставив одну ногу вперед. Обмундирование на нем ладно пригнано, темно-зеленая гимнастерка и галифе отутюжены, хромовые сапоги зеркально блестели, голова в аккуратной фуражечке гордо запрокинута. Густые черные брови и чуть прищуренные против солнца глаза. И все это ему показалось очень знакомым.

— Лейтенант Исаев! — узнал Гурин своего командира и обрадованно бросился к нему. — Здравствуйте!

Исаев взглянул на Гурина, улыбнулся приветливо:

— Ох ты! Агитатор? Гурин? — Он подал ему руку. — Откуда, Жёра?

— Из госпиталя. А вы?

— Тоже.

— И куда?

— А куда?.. — В голосе его послышалось недовольство: наверное, это «куда?» его чем-то беспокоило.

Из канцелярии выскочил связной:

— Товарищ лейтенант, вас зовут.

— Слушаюсь, товарищ рядовой! — Исаев с серьезной миной козырнул связному. Тот сначала опешил, но, поняв шутку, улыбнулся. — Видал? — он ударил Гурина по плечу. — Ну, пока!.. Может, еще встретимся, — и он скрылся за дверью вслед за солдатом.

— Знакомый, что ли? — спросил Бубнов.

— Вместе воевали. Мой командир роты автоматчиков. Потом его ранило. Геройский мужик и весельчак.

— А на вид — такой чистенький, настоящий тыловик.

— Он и на фронте таким же был. Форсистый парень! Одессит. Наверное, дома побывал. Тут ведь рядом. Жаль, не спросил.

На крылечко вышел лейтенант Бородулин, объявил:

— Располагайтесь на траве, садитесь. Будут вызывать по одному. Старшина, вы останетесь с ними до конца. — Вскинул небрежно руку к фуражке, сказал, ни на кого не глядя: — До свидания… — И, сбежав с крылечка, пошел куда-то со двора навсегда: больше его Гурин никогда не видел…

Вызывали быстро. Спрашивали данные — возраст, образование и прочее, записывали и вручали каждому клочки бумажки с цифрами — 17,2 и разные другие. У Гурина было написано — 45.

Теперь они стали группироваться по номерам, справлялись, у кого какой номер, гадали, что они значат, и, не узнав, все равно радовались, если попадали двое-трое сдружившихся за это время под один номер.

— У тебя какой? — спросил у Гурина Бубнов.

— Сорок пятый. А у тебя?

— Тоже. — Он заглянул в гуринский квиток. — Какой сорок пятый? По-моему, у тебя УБ, а не 45.

— Ошибки не будет, что УБ, что 45, — сказал появившийся на крыльце маленький лейтенант в фуражке с большим козырьком. Он был горд и еле сдерживал улыбку, наверное, оттого, что знает тайну цифр. Чтобы сохранить серьезность на лице, он даже выпятил вперед губы, отчего был немного смешон в своей надменной позе. Просторная фуражка, надвинутая низко на брови, казалось, придавливала его к земле.

— А вот и еще один мой знакомец! — сказал Гурин Бубнову. — Этот узкоглазый наполеончик — лейтенант Максимов. — И он, напустив на себя серьезность, подошел к нему, козырнул: — Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?