Три круга войны

Майор, наверное, догадывался о таких проделках тринадцатой палаты, но, поскольку у них все делалось «умно», он старался не замечать. По его хитрым взглядам Гурин видел, что майора провести трудно. Но и тому придраться было не к чему: на работу выходили как штыки, от нарядов никаких отказов не было. Что ни поручат — все исполняют в лучшем виде. Солдаты тоже ведь не дураки, знают: сделают здесь как следует, легче будет там смотаться. А попади в немилость, станут придираться, проверять, переклички устраивать — и пропала свобода.

Одним словом, госпитальная жизнь наладилась, солдаты приспособились и к ней и были даже довольны. Ходили на перевязки, работали, сами себя обслуживали, добывали себе пропитание, жили.

ЛФК Гурину помогал мало, тем не менее он регулярно и с удовольствием ходил туда, и даже чаще, чем требовалось: там он познакомился с симпатичной девушкой Марусей — лупоглазой, розовощекой и стеснительной. Особенно щеки поражали его, не щеки, а два спелых помидора.

Когда Маруся брала в свои нежные ручки его вялые пальцы и осторожно начинала их сгибать и разгибать, ее щеки загорались, будто красные фонарики, а глазки поблескивали и норовили смотреть куда-то в сторону. В эти минуты у Гурина перехватывало дыхание, сердце учащенно колотилось и поднималась температура. Уже во время третьего сеанса он не выдержал, привлек Марусю к себе здоровой рукой и впился губами в ее пухлые губы. В ответ Маруся легко и податливо прильнула к нему. Гурин сначала растерялся от такой неожиданной взаимности и обрадовался. Осмелев, он обнял ее крепче. С тех пор Василий уже не только не пропускал ни одного сеанса, но частенько бегал «на лечение» даже после отбоя.

Гурин полюбил Марусю, и она его любила, дошло до того, что они перестали таить свою любовь от других. Когда потеплело, когда просохли и позеленели пригорки, они часто уходили с Марусей далеко в поле, ложились там под холмиком, целовались под неумолчный звон жаворонков, которые, будто специально для них, парили над ними и без устали пели свою радостную песенку весны. Маруся лежала навзничь, смежив от солнца глаза. Ее веки слегка подрагивали и губы — нежные, розовые — тоже слегка подрагивали, он склонялся над ними и целовал, целовал, Ласкал ее теплое бархатное тело и снова целовал, она отвечала ему страстно, крепко обнимая.

— Маруся, — шептал он, — как я люблю тебя! Я не могу жить без тебя.

— И я… — отвечала ему Маруся.

— О, если бы не война!..

— Да…

— Ты меня будешь ждать?

— Да, милый, да… — и она целовала его в губы, в нос, в глаза.

Удивительная весна была! Гурину буквально везло во всем. Майор был в восторге от его «палаты», ставил ее дисциплинированность в пример другим, Гурин расцветал от этой похвалы.

Один раз только у Гурина случилась неприятность, это когда в его «палату» пришли двое новичков. Один — здоровенный парень-красавец с прямым крепким носом, голубыми умными глазами и русым волнистым чубом. Гордый, знающий себе цену. Одет он был в немецкий маскировочный халат, и по этой одежде всем сразу было видно, что он — разведчик. А раз разведчик, значит, к нему и отношение уважительное. Другой, его напарник, наоборот, был низеньким, некрасивым: безбровый, с белыми, как у поросенка, ресницами. Вертлявый какой-то и подхалимистый — все заглядывал в глаза разведчику, все норовил опередить его желания. И хихикал постоянно, как дурачок.

В первый вечер они о чем-то долго шептались, а утром на работу не поднялись. Гурин растолкал сначала маленького.

— Ты чё, — продрал тот поросячьи глаза.

— На работу пора.

— На какую работу? Я что, в колонию попал? Я — р-р-раненый! Я, курва буду, сейчас глотку перегрызу!.. Не видишь? — забрызгал слюной новичок, слезы выдавил, лицо сделал свирепым.

Гурин смотрел на него, ждал, когда он перестанет истеричку разыгрывать.

К Гурину подошел старик, посоветовал:

— Брось, не связывайся. Пойдем.

Ушли, а новички так и остались дома. Разведчик даже головы не поднял.

Как они день жили, чем занимались — никто не знает. Однако Гурину такая анархия не понравилась, и он решил их проучить.

В «палате» уже установился обычай не делить варево — все брали сами, кому сколько захочется. Делили только хлеб и сахар. А тут, когда вечером принесли бачок с кукурузной кашей, Гурин решил разделить. Он взял черпак, встал у бачка и начал нагружать посудины налево и направо, поглядывая на новичков. Видит — подошел безбровый и подставляет котелок. А Гурин, будто не замечает его, продолжает накладывать в котелки другим солдатам. Безбровый занервничал, зашел с одной стороны, потом с другой, принялся нервно постукивать котелком о бачок.

— Не стучи, не в ресторане, — сказал Гурин и спросил громко: — Кто еще не получил?

— Я… Я не получил, — задергался безбровый.

— А ты тут при чем? — удивленно спросил Гурин.

— Ка-ак при чем? — перекосил свой рот безбровый. — Где мы находимся? Мне что, не положено — питание?

— То, что тебе положено, еще везут, — сказал Гурин. — Госпиталь наш сидит без продуктов. А это мы сами себе заготовили. Собрали в поле кукурузу, ободрали, смололи и сами сварили. Вы же утром не пошли на работу? А теперь, друг, на чужой каравай рот не разевай. Иди ложись и жди, когда привезут, что тебе положено.

Заморгал, заморгал безбровый куцыми ресницами, завихлял головой вправо-влево:

— Да я… Да я, курва буду!.. Я тебя сейчас схряпаю — только пуговицы выплюну!

— А ну, пошел вон! — Гурин замахнулся на него черпаком. — А то сейчас как схряпаю вот этой чумичкой промеж твоих поросячьих глаз — долго потом не очухаешься. Разыгрываешь тут из себя психа! Ты еще исполни вокруг бака танец живота, тогда, может быть, получишь каши. У тебя должно это получиться.

— Нет, ты видал? Нет, ты видал? — призывал тот себе на помощь разведчика. — Нет, ты видал? Над нами издеваются!

— Николай, прекрати! — рявкнул на своего напарника разведчик.

Безбровый вернулся на свое место, грохнул котелком о пол, выругался:

— Ну, курва буду!

— А ты, старшой, не прав, — сказал Гурину разведчик. — Мы же не знали такое положение, Надо было объяснить.

— Объяснял утром.

— Извини, не слышал. Так устал вчера.

Гурин бросил черпак в бачок, сказал:

— Ладно, берите, ешьте.

Безбровый тут же вскочил, подобрал с пола котелок, навалил в него каши до краев, понес на свою постель. Разведчик повернулся на другой бок, достал немецкий нож с ложкой и вилкой, отщелкнул ложку, и они вдвоем принялись есть. Безбровый что-то помыкивал набитым ртом, не разобрать было, может, он просто от удовольствия издавал какие-то звуки.

Ночью они опять о чем-то шептались, спорили.

А утром их сосед, молоденький паренек, со страхом передал Гурину разговор новичков. Будто безбровый сказал разведчику:

«Неправильно поделил. Себе все желтенькие, забрал, а мне одни беленькие, штамповку».

«Молчи! Какие там желтенькие? Одни только и попались».

«Врешь. Штук пять».

«Цыц!»

«Не поделишь поровну, курва буду, продам! Ты первый заставил стрелять. Мне дадут штрафную, а тебя шлепнут, как пить дать».

«Цыц! Или я тебя сейчас так приголублю, что утром, не проснешься. Завтра поговорим».

— Да чепуха! — сказал Гурин солдату. — Трофеи, наверное, не поделили.

— А при чем тут «штрафная», «шлепнут»?

— Это псих все, наверное, стращает. Ты же видел, какой он. Не обращай внимания.

— Слушай, старшой, — подошел к Гурину разведчик. — Ты не поверишь, но у меня что-то рана разыгралась. Позволь мне остаться, к врачу пойду, — и смотрит на Гурина такими голубыми, такими честными глазами, что у Василия не то что недоверия к нему не осталось, а захотелось помочь этому хорошему парню.