Три минуты истории
Шрифт:
Июнь. В панике бежавшее из Парижа правительство «ночует» в Туре. В хвосте его следует и бывший премьер Пьер Лаваль, точно предчувствуя, что звезде его суждено вот-вот взойти снова. «Я всегда стоял за соглашение с Германией и Италией, — рассуждает он в кафе перед министерскими чиновниками и случайной публикой. — Безумная пробританская политика и авансы, которые мы делали Советской России, погубили Францию. Если бы послушались моего совета, Франция теперь была бы счастливой страной, наслаждающейся благами мира». Эта сцена, по свидетельству французского журналиста Андре Симона, имела следующее продолжение: «Его перебил пожилой человек в сером костюме. „Господин Лаваль?“ — спросил он и, прежде чем Лаваль успел ответить, дал ему пощечину».
Не была ли эта пощечина, на пять лет опередившая приговор французского суда Пьеру Лавалю — он вынесет ему высшую меру наказания, — первым жестом Сопротивления? Как могла страна, располагавшая мощной промышленностью, более
Немцы уже шли на Париж, когда Рейно спешно вызвал из Мадрида французского посла Филиппа Петена и назначил его своим заместителем. Филипп Петен поклонялся Гитлеру и был им за это высоко ценим. Маршалу шел восемьдесят пятый год. Он носил симпатичные французские усы, взгляд его голубых глаз одновременно выдавал натуру и «сурового солдата», и «доброго отца». К тому же с первой мировой войны за ним тянулась слава «героя Вердена». При ближайшем внимании историков оказалось, однако, что это легенда: ее долгие годы создавала прогерманская «пятая колонна» во Франции. Человек, на учетной карточке личного состава которого значилось: «Выше бригадного генерала не продвигать», игрой прихотливого случая через три года оказался во главе французской армии. Проиграл одно за другим все начатые сражения и не успел только с капитуляцией Вердена. Его он трижды пытался сдать немцам. Провел показательные расстрелы в возмутившихся полках и наверняка кончил бы сдачей Франции врагу, если бы вовремя не был заменен маршалом Фердинандом Фошем. В тот же Компьенский лес, в старый вагончик, где 11 ноября 1918 года маршал Фош принял капитуляцию кайзеровской Германии, теперь лично пожаловал Гитлер, чтобы поверженная Франция покаянно поникла. Это было 22 июня 1940 года. Ровно через год фельдфебельский сапог шагнет туда, куда его так долго подталкивали и подбивали, — на восток, на СССР.
Разлад «высших государственных интересов» и действительных интересов большинства французов — политиков и нации — возник не вдруг. Он шел по нарастающей еще с 1933 года, когда, с перерывом в один день, Гитлер и Даладье — это он впоследствии поставит свою подпись под мюнхенским соглашением — вышли на европейскую политическую сцену. Этот разлад диктовался «200 семействами» Франции, имевшими право решающего голоса на общих заседаниях французского банка. Одно из расследований, предпринятых правительством Народного фронта, показало, что «банк находится в руках олигархии, которая управляет Францией через головы избранных страной представителей», что его 15 всемогущих регентов и акционеры-родственники «200 семейств» все больше объединяют свои капиталы с капиталами рейха, финансируют «пятую колонну», науськивая ее на коммунистов, на рабочих. Вишизм свалился на Францию? Нет! Он к ней подкрался. Не в силах сам сломить демократическое движение в стране, он ждал часа, предсказанного в гитлеровской «Майн кампф»: «…нужно понять, что мы должны, наконец, собрать все свои силы для активной борьбы с Францией, для последнего решительного боя».
Гитлер выражался ясно: Францию нужно уничтожить. Совершенно послушное рейху вишистское псевдогосударство и было первым этапом осуществления этой идеи. Почему, однако, фюрер сначала оккупировал лишь две трети Франции, а ее южной части с центром Виши позволил иметь даже свои призрачные государственные институты? Потому что Франция была колониальной империей. Расчет был на то, чтобы удержать для себя с помощью «центрального правительства» французские колонии и флот. И когда в североафриканских колониях Франции в ноябре 1942 года — операция «Торч» — высадятся англо-американские войска, для Гитлера это моментально станет поводом перемахнуть через «барьер». Франция с этого часа вся станет называться Франкрейхом.
«Мы будем сражаться прежде всего, конечно, за Францию, ведь мы же французы: но для нас это значит сражаться также… за наше право понимать и чувствовать жизнь по-своему… А вы, граждане огромной страны, защищенной океанами, располагающей таким могучим флотом и армией, вы, отважные мужчины, ни перед чем на свете не ведающие страха, неужто вы умоете руки, как Понтий Пилат, и посоветуете сделать то же самое всем своим соотечественникам лишь потому, что вас эта война не касается?..»
Точно не известно, когда Сент-Экзюпери успел написать это первое обращение «К американцам» — в сороковом или сорок первом году, из объятой войной Франции или уже находясь в США? Биографы склоняются к первой дате. Это похоже на правду уже потому, что министр информации Жан Жироду 24 мая 1940 года послал в авиагруппу 2/33 срочную телеграмму: раз уж Сент-Экзюпери не поехал в США, так пусть он хотя
бы обратится к американцам с воззванием:«Если бы Сент-Экзюпери в эти дни написал обращение к американцам, это могло бы произвести глубокое впечатление на общественное мнение и вызвать в США благоприятную реакцию.
Только он один пользуется в США достаточным авторитетом, чтобы веско ответить полковнику Линдбергу, выступившему на днях с пагубной для интересов Франции речью».
Орадур. Город, сожженный фашистами
Фронт сломан, фашисты усиленно бомбят населенные пункты, стремясь вызвать всеобщую панику. Дороги забиты беженцами, армия не может даже организованно отступать. Это дни смятения. И такое же смятенное, растерянное обращение Сент-Экзюпери «К американцам», потому что каждый день приносит ему разочарование и боль: Америка на помощь не спешит!
Остатки группы 2/33, всего шесть экипажей, оказались в Бордо, последнем прибежище французского правительства. Тут оно и слагает с себя полномочия. Все! Больше некуда лететь, больше некому отдавать приказов. Не в один ли из этих дней, вынужденно нелетный, и написал он свое горькое письмо за океан? Словно предугадывая недоброе, Сент-Экзюпери по одному собирает на улицах 40 пилотов — французов и поляков. В придачу находится и генерал. Все готовы лететь в Северную Африку. Известие о перемирии, подписанном в Компьенском лесу, служит сигналом: немедленно в воздух! Они штурмом берут старый четырехмоторный «фарман», заливают бак, за штурвал садится Сент-Экзюпери. Из самолета в полете выпадали болты. Вдобавок за спиной появился итальянский истребитель, но, видимо, летчик так и не смог решить, что же это за летающая развалина, какой она страны-армии…
Когда сели, генерал Ногес — тогда главнокомандующий французскими силами в Северной Африке — поручил Сент-Экзюпери неожиданную и ободрившую его миссию: изучить состояние наличной летной техники, установить, какими кадрами еще располагает воздушная армия, каков у пилотов дух. Два месяца займет у Сент-Экзюпери эта миссия. Доклад — смесь пессимизма и оптимизма: дух у летчиков боевой, но их мало, и мало самолетов…
Однако редко в ту пору случался день, когда бы из метрополии, буквально на последних каплях бензина, на какой-нибудь североафриканский аэродром не приземлялся самолет-беглец. Впрочем, понять здесь что-либо было так же трудно, как и в самой Франции. В колонию уже посыпались приказы от правительства Петена, отдавал приказы из Лондона генерал де Голль. Одни открыто исповедовали коллаборационизм [1] , другие решительно его отвергали. В эти дни голлизм и стал символом борьбы «всех свободных французов» против фашизма. В решающей степени этому способствовало его политическое признание союзниками по антигитлеровской коалиции.
1
Коллаборационизм — доктрина сотрудничества оккупированной Франции с фашистской Германией. Официально провозглашена в октябре 1940 г. Гитлером и Петеном на встрече в г. Монтуар.
Как могло случиться, что именно Сент-Экзюпери остался голлизму чужд? «Франция, — заявил 18 июня 1940 года генерал де Голль, — проиграла сражение, но не проиграла войну». — «Скажите правду, генерал, — немедленно возразил Сент-Экзюпери, — Франция проиграла войну. Но ее союзники войну выиграют».
И все? И из-за такой-то малости, скорее даже словесной, чем смысловой размолвки, впасть в разногласие, которого они уже не смогут преодолеть? Учтем при этом важную подробность, уже не видную потомкам, но современникам, естественно, бросавшуюся в глаза: ведь когда де Голль обратился к нации с призывом оказать отпор врагу, большинство французов услышало его имя в первый раз. Имя же Сент-Экзюпери не нуждалось в пояснениях.
Сороковой год. Уже слетаются на североафриканские аэродромы те, кто через два — два с половиной года отправятся в Россию, на Восточный фронт. Сент-Экзюпери разошелся с «Нормандией», увы, прежде всего во времени. Но не только во времени… Весь сценарий дальнейшей войны рисовался ему совершенно иначе, чем он выйдет наяву, и он искал себя в этом сценарии там, где надеялся принести родине наибольшую пользу.
Вдруг он сделал невозможное, невероятное. В августе снял с себя военную форму, сел на старую средиземноморскую посудину «Ламорисьер» и сошел на берег страны, носившей теперь название «свободная зона Франции», или, по названию ее столицы, Виши. От зоны оккупированной эту страну отделял барьер, невысокий, в человеческий рост, на всем протяжении своем охраняемый немецкими патрулями с овчарками. Родительский дом, к счастью, оставался в «свободной зоне». Сент-Экзюпери сел за роман «Цитадель». Теперь его самое сильное оружие протий затаившегося врага — перо. Пером он примирит и сплотит французов, возбудит их отвагу и дух. Увы! Не пишется. Он нервно крутит радио, с треском разворачивает каждый день газеты — ничего! Никаких признаков, что США намерены вступить в войну. Закрадывается мысль: нет, сидя в Виши, союзников не дождаться… Но теперь он заложник Виши, без визы отсюда не вырваться.