Три минуты молчания. Снегирь

Нюрка там заметалась.

– Балычка могу нарезать осетрового. Колбаски деликатесной.

– Вот, балычка куда ни шло… Хочешь балычка? Хочет он, хочет, потолще ему нарежь. Потом сочтёмся. Да шевелись, Нюрка, живенько, живенько, на флоте надо бегом!

– Я, слава богу, не на флоте.

– Ты-то нет, да он у нас на флоте. Э, дай уж я сама!

Клавка сбросила шубу на стул, взяла у Нюрки поднос, собрала мои стаканы. Кофе она выплеснула в мойку, принесла «рижского» и тарелку с балыком и хлебом. Опять завернулась в свою шубу и смотрела на меня, подперев кулаком щеку.

– Как ты жив без меня? Скучал хоть немного?

– Немного – да.

– И то – не зряшная на свете!

Я спросил:

– Куда едешь, Клавка?

– В Североникель, свёкра хоронить. Ну, не хоронить, его уже там без меня похоронили, а на девятины ещё успею. – Пнула ногой чемодан. – Сильно они на меня надеются, одних крабов семь банок везу, представляешь?

– Погоди, – я спросил, – почему к свёкру? У тебя муж есть?

Всё лицо у неё вспыхнуло. Отвела глаза.

– Был. Да сплыл.

– Бросил он тебя?

– Дa.

– Или ты его?

– Он меня.

Клавка насупилась, закусила губу. До чего ж мне было всё удивительно!

– Как же он мог тебя бросить?

– А что я – золотая? Так уж вышло. Лучше б, конечно, я его бросила. Тогда бы всё ясно было. А так – чёрт знает… Обиделся и ушёл. Ну, конечно, у него основания были.

– Вот, значит, в чём дело.

– Да уж, проговорилась.

– Надеешься – вернётся?

Клавка повела плечом, не ответила. Стала смотреть в окно, в темень.

– Где ж он теперь?

– Я ж говорю: сплыл. В море кантуется, вторым механиком на СРТ. Ну, может, ещё и вернётся… ненадолго. Ему про меня такого наговорили – как ему совсем вернуться?

– Это ты в море ходила – его тоже хотела увидеть?

Клавка ещё сильней покраснела.

– Не надо про это. Да и не вернётся он. Это ему снова надо в меня влюбиться. А я уже не та, понял, рыженький? Ты от меня уже одно воспоминание застал.

Клавка улыбнулась – так что я увидел у неё два золотых зуба сбоку.

– Сколько же тебе?

– Двадцать шестой грянул.

– Да, старуха!

– Всё-таки не восемнадцать.

Вот на чём ты нагрелась, я подумал, вот о чём говорила тогда, на «Фёдоре»: «А что нам такого хорошенького впереди светит?» Я его ни разу в глаза не видел, не знал о нём ничего, но вдруг такую злость к нему почувствовал! Какое ему до нас дело – раз он ушёл? За что такая почесть ему, что Клавка его ждёт и мучается, и у нас с нею ничего быть не может?

– Сколько же ты с ним прожила?

У неё дрогнули губы, и она ответила не сразу:

– Три года. Без семи экспедиций.

Я допил пиво и отставил бутылку.

– Ты когда вернёшься, Клавка?

– А ты – когда в море уйдёшь?

– Неделю отгуляю. В следующую пятницу «океан» отойдёт.

– Я раньше той субботы не вернусь.

Я подумал: это ты сейчас решила. Если б я воскресенье назвал, ты бы сказала – понедельник. Ну, так – значит, так. Встречаться нам вроде бы и не к чему.

– Я те деньги, что мы говорили, тебе в общежитие снесла. Спросишь у тёти Санечки, кладовщицы.

– Хорошо.

Так вот вышло – как будто я об них спрашивал, когда могу получить. Ну, ладно, значит, нас больше ничего не связывало.

– Проводишь меня? – она попросила. – Раз уж я тебя встретила.

Я взял чемодан.

– Нюрка, салют!

Мы вышли на террасу. Здесь тоже намело снега, на каменных перилах наросли бугры. Клавка смела варежкой снег с перил, вспрыгнула и села. Чемодан я ей поставил под ноги. Внизу под нами блестели рельсы, а дальше спуск начинался к Рыбному порту, и там виднелись в клочьях пара трубы и мачты и стоячие огни в чёрной воде – длинными разноцветными нитями.

Паровозишко, кое-где забросанный снегом, приволок вагоны-коротышки – как раз они остановились под нами. На крышах у них и на стёклах блестел иней. Клавка поглядела на эти вагоны и вздрогнула.

– Там топят хоть?.. А может, это ещё и не мой?

В вагонах зажёгся матовый свет, проступили узоры на стёклах. Чёрт знает, топили там или нет. Человечков тридцать, с чемоданами, с мешками, потащились на посадку.

– Твой, североникельский, – сказал я Клавке. – Затопят ещё, он только из депо вышел.

Больше мне нечего было ей сказать. Впрочем, осталось кое о чём спросить.

– Тогда – всё обошлось?

Клавка поняла.

– Ну вот, зачем тебе про это думать. – Отвернулась. – А может, от тебя бы и стоило заиметь?..

– Что б ты с ним делала?

– Что с детьми делают? На ножки бы подняла… Чего смеёшься? А вообще-то и правда – туман у меня в голове. Ты меня не очень-то и слушай. – Она опять поглядела на вагоны и вздрогнула. – Ну, прощай. Запомнишь меня всё-таки? Хоть у нас и недолго любовь была…

– А недолго и нужно.

Она мне посмотрела в глаза.

– Неужели так? Было что-то – и хватит?

Хотела улыбнуться насмешливо – и не смогла, губы задрожали, и улыбка вышла горькая, жалкая какая-то. Мне тот коридор вспомнился, длинный и пустой, по которому она с такой же улыбкой шла – медленно и как пьяная, шаркая туфлями по ковру. И прошла мимо, и я даже не окликнул. Так и теперь – не окликну. Вот такую, растерзанную, и отпущу – в холодную эту дорогу, к чужим на похмелье. Не рады же они ей – если такое с мужем… Бог ты мой, есть же и её силам конец – и я плеча не подставлю. Я буду о ближних рассуждать, а этой, самой мне близкой, не помогу ничем. И кто же я после этого, за какие ж такие доблести мне это хоть когда-нибудь простится? А я вам скажу, кто я. Третий. Который должен уйти.

– Нет, – я помотал головой. – Ты не обижайся… Я, наверно, не так сказал. Сама ты не знаешь, сколько ты для меня успела сделать – в считанные эти часы: может, мне на все мои годы хватит. Ну, так уж оно случилось, что я не сразу тебя узнал, оттого и расстаёмся, – и кто же тут виноват, если не я?

– Может быть, оба мы…

– Может быть. Но, не знаю, как ты, а я бы ничего не хотел переиграть. И могло ведь худшее случиться – мы б состарились, а так и не встретились… Нет, всё было надо! Вот с этим – езжай, Клавка, счастливо тебе. А будет худо, не дай бог, или пусто, как ты сказала, тогда позови только – я примчусь. Мы же с тобой знаем, как это бывает: вот уже, кажется, ничего тебе не светит – и ангел не явится, и чайка не прилетит, – ан нет, кто-то всё же и приходит. Я к тебе отовсюду сорвусь, где бы я только ни был. Даже и письма не напишешь – а услышу, почувствую.