Три минуты молчания. Снегирь

– Хоть шаром покати на камбузе. Всё кореши-иностранцы подъели, а ужин кандей не варил, кум у него обнаружился на «Молодом».

Васька Буров сказал:

– Вот оно как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а – трагедия! Но простим кандею, бичи.

Простили мы кандею. «Дед» понюхал ведро и спросил:

– Из-под чего ведерко?

– Из-под угля, – сказал Шурка. – Да я помыл его.

– Ох, кашалоты, – «дед» засмеялся, – как вас только море терпит.

«Маркони» разлил по кружкам коньяк, первую протянул Ваньке Ободу. Ванька её взял осторожно:

– Почему это мне сначала?

– А первый тост – за вернувшихся, – сказал «дед». – Пока что ты у нас вернулся, беглец. Мы ещё нет.

Ванька пошмыгал носом, вздохнул.

– Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.

– Топориком? – «Маркони» нам подмигнул.

– Да, если б застал… – Ванька опять вздохнул. – Втемяшилось чего-то… А кто у меня есть, кроме неё? Развяжешь, а сам – вроде сиротой останешься.

– Не остался бы, – сказал «маркони». – Уже твоей Кларочке отбито, что муж возвращается. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.

Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:

– Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?

– Не кайся, – сказал Серёга. – Такие же мы, как и ты.

«Дед» поднял кружку.

– Поплыли, славяне?

Мы «сплавали» и вернулись. Возвращение наше отметили колбасой и запили компотом, из тех же кружек.

«Маркони» стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речугу толкал и как он припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех, кто пытался их спасти, и просили передать приветы близким. Всё это он в вахтенном журнале утром прочёл и запомнил же слово в слово. И как все начали шуметь – зачем он это зачитывает, а он ещё спрашивал: «Что же вы, дорогие гости, не надеялись на советских моряков? У нас ведь так – сам погибай, а товарища… ну, и зарубежного товарища тоже – выручай». И как ему кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему никогда больше не придётся посылать такие радиограммы господину Гракову.

Я поглядел на «деда» – он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды мы с ним говорили, и он тогда странную фразу сказал: «И жалко же мне этого жалкого человека». Я спросил: «Притерпелся уже к нему за годы?» – «Ну… всё-таки одного мы с ним возраста, чуть он меня постарше… Ведь ничего делать не умеет. Всю жизнь – ничего, только вот глупости говорить. Прогони его завтра – под забором мослы сложит. Разве что пенсия персональная…»

Ах, «дед», я подумал теперь, неизвестно ещё, кто из вас больше умеет!..

– Жаль, – сказал «дед». – Я думал, хоть что-то в нём человеческое проснётся.

– Насчёт этого незаметно было, – сказал «маркони». – А голос-то всё же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.

– Ну-к, потрави, – «дед» оживился. – Боцман-то – неужто осмелился?

– Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил «слаженные действия капитана и всей команды». А боцман – сидит и накаляется. «Нет, говорит, я всё ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу». – «Умрёшь ведь, говорю, не выложишь». – «Пускай умру, но сперва скажу. Самый момент сейчас: чувствую – он меня боится». И – полез: «Что ж, говорит, всё верно, сам погибай – товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько её было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каютке».

– Ай, Страшной! – «Дед» усмехнулся. – Ну, по традиции теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.

– Да уж… Если б он тут и застопорил, а то ведь больные струны пошёл задевать. «Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу – никогда его почему-то за столом не вижу. Вот я бы сейчас с Бабиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?»

– Ну, это зря он, – сказал «дед». – Я ж ведь сам не пошёл.

Я поглядел на «деда» и подумал: как же хитёр человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся – «наших представителей»? Для тебя одного, «дед». Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.

Мы снова сплавали – за боцмана – и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас ещё богатые перспективы и мы ещё долго не разойдёмся.

А в это время слышались команды на отшвартовке, «Молодой» нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей, дело привычное. А я сидел у окна, как раз против её борта, и видел, как он отваливает, как иллюминаторов сначала один был ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.

Я очнулся – «дед» про меня говорил:

– Загрустил что-то наш Алексеич.

«Маркони» подмигнул мне.

– Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал – там есть, к чему пришвартнуться!

– А может, что посерьёзнее? – спросил «дед». – Тогда уже на этот счёт травить не будем.

Я махнул рукой.

– Да травите чего хотите.

Шурка быстренько разлил по кружкам.

– За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живётся, пусть ему любится.

А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.

– Поплыли, славяне!

И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил – примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, – и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как – будто бы! – кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится всё благополучно, он всё равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.

– Это уже легенда, – сказал «дед». – Но приятно и легенду послушать.

Тут постучали в окошко – дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам весёлые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашёл. Но он не один ввалился – с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем ещё там, все в каюте не поместились, стояли в дверях, кружки передавали по конвейеру. И поставили вопрос, чтоб в салон всем перейти, а там всё по новой начать – и разговоры, и тосты, тем более – ни один пустой не пришёл…

…Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.

7

Весёлое течение – Гольфстрим!

Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер ещё в корму – не знаю, по какой такой милости, – и летим мы так до самого Кильдина, главная забота – свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.

Ну, теперь-то нас «Молодой» тащил. Мы только на буксирный трос поплёвывали, чтоб не рвался. Первые сутки ещё базу видели перед собою: днём её дымки, ночью – её огни. Потом она ушла за горизонт.

И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы – и так молвил.