Три минуты молчания. Снегирь
Шрифт:
– Попрошу в протокольчик! Два экзамена не сдано. Как же тебе его выписали, если не сдано?
– Ну, выписали. Обещал попозже сдать. В рейс надо было идти, вот и выписали.
– Сколько ж поставил? Литр? Или полтора?
– Вот уж это не твоё пошехонское дело.
– Черпаков, – кеп сказал. – Чтоб ты мне оба экзамена сдал срочно. Какие у тебя там?
– Сочинение по литературе. И морская практика. В порт придём – тут же сдам.
Дрифтер опять вылез:
– Не-ет, не в порт! До порта я ещё с тобой плавать должен, жизнь свою доверять. А экзамены ты можешь на базе сдать, там преподаватели имеются.
– Нужно же подготовиться…
–
Кеп сказал:
– Придётся, Черпаков. Какой первый сдашь?
– Какой потрудней. Сочинение.
Дрифтер взревел:
– Попрошу в протокольчик! На первой базе он сочинение сдаёт, а на второй – практику.
Занесли и это. Третий сел, как побитый, сказал дрифтеру:
– Добился, пошехонец.
– А я не для себя, я для всей команды стараюсь.
– Добро, – сказал кеп. – Какой у нас там следующий вопрос? Быт на судне? Вот, с бытом… Прямо скажем, хреново у нас с этим бытом… Сегодня в салон вхожу – Чмырёв какую-то историю рассказывает Бурову и матерком перекладывает, как извозчик, понимаешь, дореволюционный. Салон у нас всё-таки, портреты висят, а не сапожная мастерская.
– А что? – сказал Шурка. – Я – с выражением!
– Так вот – без этих выражений. А то мы без женщин плаваем, так сами себя уже не контролируем. Вношу лично предложение – отказаться от нецензурных слов.
Опять помолчали крепко.
– Николаич, – сказал дрифтер, – вы ж сами иногда… на мостике.
– И меня за руку хватайте. И потом – на мостике, не в салоне же.
– Есть предложение, – Васька Буров руку поднял. – Записать в протокол: для оздоровления быта – не ругаться в нерабочее время.
– Почему это только в нерабочее?
– Так всё равно ж не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?
Кеп махнул рукой.
– В протокол этого записывать не будем. Запишем: «бороться за оздоровление быта на судне». А языки всё же попридержим.
Проголосовали за это единогласно.
– Теперь насчёт стенгазетки, – сказал Жора. – Хоть пару раз, а надо бы выпустить.
Серёга сказал мрачно, не переставая ролик крутить:
– Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.
– А что? – сказал кеп. – Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?
– Сляпаем, – сказал Димка. – Алик у нас лозунги хорошо пишет, ровненько.
– Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.
– Есть, – сказал Шурка. – «За улов!».
Кеп поморщился.
– А пооригинальней чего-нибудь – нельзя? «За улов!», «За рыбу стране!». А что-нибудь этакое?..
– «За улов!» – Шурка настаивал. – За-ради чего мы тогда в море ходим?
Проголосовали – «За улов!». На том и разошлись мирно.
– Штормит, мальчики, – старпом нас обрадовал утром, – а выбирать надо…
Насчёт «штормит» это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли – они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.
Салаги мои поинтересовались – сколько же баллов. Семь с половиной оказалось.
– А мне, когда я оформлялся, – вспомнил Алик с улыбкой, – даже какое-то обязательство дали подписывать – после шести не выходить на палубу. Прямо-таки запрещается.
– Действительно, – Дима подтвердил. – И к чему, спрашивается,
такие строгости?Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто про них, про эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберёшь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и ещё как! И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо – чтоб каторга.
Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеёй, другие суда едва-едва различались, да и наш пароходишко наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма – стоят зелёные солдатики по местам, как приговорённые, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах – жить не хочется.
У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжёлые и трясли их подолгу, вожак шёл медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: «Тебе там теплее всех, в трюме». Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвёртой сетке дрифтер ко мне заглянул:
– Вылазь, Сеня, помоги на тряске.
Это справедливо – когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он своё дело сделал, звереешь от одного его вида. А тем более тут ещё на подвахту вышли «маркони», старпом и механики. Не много от них помощи – сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное – тряска.
Я встал у сетевыборки – сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серёга и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли её под храпцы барабанов – за подбору, которой она окантована, а посередине тащило её рифлёным ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.
Значит, так. Берёшь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и – вверх, выше головы, всё тело напрягается, ноет от её тяжести, а ветер несёт в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет, потом – вниз, рывком, и рыба плюхается тебе под ноги, рвёшь ей жабры, головы, брызжет на тебя её кровь. Всю её сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берёшь обеими горстями, – и вверх её, и рывком вниз. Сперва только плечи перестаёшь чувствовать, и спина горит, как сожжённая, и ты даже рад, что вода льётся за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают её отгрести, и как успеешь – мотает её с волной от фальшборта до трюмного комингса, и нас мотает с нею, ударяет об сетевыборку, друг об друга, и ногу не отставишь, стоишь, как в трясине. А если ещё икра – скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.
Мы все уже до бровей в чешуе, роканы – не зелёные, а серовато-розовые, сапожища посеребрились и окровавились. И самое удивительное – мы в такие минуты ещё покуривать успеваем в рукав, по одной, по две затяжки, потом «беломорину» кидаешь в варежку и так передаёшь другому, иначе её залепит, – и потравить успеваем, кто о чём. Вот я слышу – Васька Буров сказку рассказывает: «Жил на свете принц распрекрасный, и любил он одну красивую бичиху…» Боцман какой-то анекдот загибает, который я вам тут не перескажу, дрифтеров помощник Геша долго в соль вникает и ржёт, когда уже все оторжались, и все уже над ним ржут.