Три минуты молчания. Снегирь

Потом меня оттолкнули – дальше, на подтряску. Это кажется просто раем, такая работа, после тряски, – сеть идёт уже лёгкая, пять-шесть селёдок невытрясенных на метр, и кое-где ещё головы оторванные застряли, это чепуха вытрясти, можно и рукой выбрать, времени хватает. Потом она идёт на подстрельник, переливается и ложится складками на левом борту. Там её трое койлают – один посередине, себе под ноги, двое по краям, за подборы. Но это уже просто отдых, а не работа, и тем, кто поводцы отвязывает и крепит их на вантине, тоже отдых – можно и посидеть на сетях, пока следующую подтягивают. Туда посылают, когда дойдёшь на тряске. Всех, кроме вожакового. Ему – опять в трюм.

До обеда мы только двадцать сеток выбрали. А их девяносто шесть. Или девяносто восемь. Никогда нечётного числа не бывает. Не знаю, почему. Говорят, «рыба чёт любит, а от нечета убегает». Суеверие какое-то. Много у нас суеверий. И сотню она не любит, нужно сто две тогда, сто четыре.

А уже всё забито бочками. Сколько же мы возьмём сегодня – триста, четыреста? Мы уже и счёт потеряли, только, знай, трясли до одурения, все уже мокрые под роканами, – пока нам кандей не прокричал с камбуза:

– Команде обедать!

Ещё минут пять мы трясли, сгребали, откатывали бочки – пока это до нас дошло.

– Полундра, ребята, – дрифтер нас остановил, – рокана? не снимать. Обедать в смену будем, в корме. А то и до ночи не разгребёмся.

Да уж, если до подвахты дошло – не разгребёмся. Четверо пошли обедать, а мы ещё остались – солить, запечатывать бочки, в трюм их укладывать. Ни рук мы уже не чувствовали, ни ног и злы были на весь белый свет, до того злы, что уже и молчали. Раз мне только бондарь сказал, когда я ему бочкой на сапог наехал:

– Когда ты уже умрёшь?

Спросил равнодушно, как будто и без злости. Только я ведь знаю – когда так спрашивают, тут самое страшное и случается.

– На второй день, – говорю, – после твоих похорон.

Тем лишь его и успокоил.

Потом эти четверо вернулись и нас сменили. Мы не утёрлись даже, не вымыли ни рук, ни сапог, полезли по бочкам в корму. Сели на кнехты – Ванька Обод, салаги и я. Здесь не каплет, не брызжет, только сиди покрепче, чтоб не свалиться. Кандей нам вынес борща в мисках, и мы их поставили себе на колени и ели молча, глядя на море.

В волнах носилась касатка, переливалась серым брюхом под самой кормой, шумно выдыхала из чёрного своего дыхала. Кандей ей кинул буханку чёрного – улестить, чтоб на селёдку нашу не претендовала. А то, не дай бог, ещё запутается, она ведь, пока не освободится, все сети может изодрать.

Мы глядели на неё и как-то отходили сами. Кандей нам в те же миски насыпал каши с солониной, принёс по кружке компота. И всё, нужно снова на палубу.

Салаги хотели было перекурить, Алик сказал:

– Передохнём хоть.

– У мамы отдохнёшь, – Ванька ему ответил.

– Какая же работа без перекура? Это же святое дело!

– Есть такая работа, – я ему сказал. – Это наша, рыбацкая работа. И в ней ничего святого нет. Запомни это, салага. Чем скорей ты это усвоишь, тем легче жить.

Димка сказал:

– Пошли, Алик, пошли. Есть всё-таки святое. Это слова нашего дорогого шефа.

Этот как будто понял. Можно, конечно, и выгадать время. Но только потом в сто раз труднее будет, из темпа выбьешься. Лучше уж сразу себя загнать до полу-смерти, а потом повалиться в койку, чем разбивать себя перекурами.

Рыбу уже всю сгребли и палубу расчистили, ждали только нас.

– Давай по местам, – дрифтер сказал. – Начнём по новой вирать.

А когда он сам успел пообедать, никто не заметил.

После обеда Жора-штурман сменился, на вахту вышел третий. И тут у них с дрифтером начался раздрай.

С акул началось. Пришли к нам, родименькие, штук пять или шесть. Почуяли, что тут рыбки навалом. А они её не просто из сетей выжирают, а вместе с делью – огромными кусками, потом не залатаешь. Сельдевая акула длиной чуть побольше метра, но прожорливые же они, никакого сладу с ними нет.

Третий вышел на мостик и стал в них сажать из ракетницы. Одной прямо в пасть шарахнул – видно было, как вспыхнуло между зубами. А та хоть бы глазом моргнула – погрузилась и снова вынырнула. Живая и здоровая.

Так вот, он, значит, стрелял акул безо всякого толку, а дрифтер смотрел на это дело и накалялся. Накалился и спрашивает:

– Стрелять будем или подработаем?

А подработать машиной и правда не мешало – растянуть порядок, потому что волна и ветер его складывают, это ещё похуже, чем акулы, будешь потом век расцеплять, распутывать.

Но чего-то третий заупрямился.

– Кто вахтенный штурман? Я или ты?

– Я говорю – подработать надо назад.

– А я считаю – не в свою компетенцию суёшься.

Дрифтер вышел на середину, стал против рубки.

– Тебя по-хорошему просят – подработай!

Но орал он уже не по-хорошему, пасть разинул, как у той самой акулы; я думал – тот ему как раз туда ракетой пальнёт.

– А я тебе по-хорошему отвечаю – мелко плаваешь, понял?

– Ты будешь работать или нет? – Дрифтер совсем уже бешено орал. – Сейчас всю команду распускаю к Евгенье Марковне!

– Ты на кого орёшь, пошехонец? Ты с кем это при команде разговариваешь? Ты со штурманом разговариваешь!

– А я штурмана не вижу. Я лодыря вижу. Один шрам тебе сделали – гляди, другой щас сделаю для равновесия.

– Ну, ты у меня запоёшь!

– А я и пою!

– Ты при капитане запоёшь!

– И при капитане запою!

Мы стояли, работу бросив, смотрели, как они лаются на ветру. Брызги их обдавали, мотало штормом, но дело ещё только разгоралось. А нам, палубным, передышка. Ну, и развлечение как-никак. Мы тем временем закурили, из каждого рукава дымок поплыл.

И так бы они ещё долго обменивались, но тут кеп вышел в рубку. И оба враз примолкли, тишь да гладь на пароходе. Дрифтер пошёл к своему шпилю, а третий, конечно, подрабатывать начал. И мы разошлись по местам.

Дрифтер сказал хрипло:

– Поуродуемся, ребята, до чаю. Рыбы на борту – что грязи.

И чай пили тоже по сменам, на кнехте, и выбирали потом до ужина, а она всё шла и шла, сетка за сеткой, сплошная серебристая шуба. Темень наступила, и врубили прожектора, и всё не кончалась она, треклятая, не кончалась…