Три напрасных года

— Терехов! — визжит Таракан. — Оружие к бою! Предупредительный по крышам! Сейчас я к чёртовой матери разнесу вашу деревушку.

— Да ты не уймёшься, кусок! — Бац! — с другой стороны прилетел Беспалову кулак.

Я попробовал расшатать лом — ветра нет, канат не натянут — греха не будет, если выдерну. Подняв его двумя руками, как самурайский меч, пошёл командиру на выручку. Только — мама родная! — из темноты сзади собака меня догоняет. Правда, не злая и на поводке. Оборачиваюсь. Вот они — поисковая группа — все девять человек, с автоматами.

— В чём дело, товарищи?

Квартет нападавших шарахнулся к своим. Погранцы, не торопясь, поднялись по сходне на катер — кстати, лучше всех это проделала овчарка. За ними командир, последним я.

— Антоха, швартовый! — кричит боцман.

Трясу ломом:

— Я отдал.

На юте Цилиндрик уже сучит ручонками, его выбирая. Катер дал малый назад, Терехов кинулся сходню спасать, натянувшую тонкий шкерт. Мы практически бежали с поля боя — боя с мирными гражданами, настроенными в этот раз не очень-то мирно.

Поисковую группу разместили в пассажирке — не зря ведь её называют десантный отсек. Ребята извлекли откуда-то ящик с помидорами, забытый Митричем и припрятанный Цындраковым, попросили соли и хлеба. Гацко свалил всех уток в бак для мытья посуды и залил водой. И в мыслях не было унизить солдат, просто это самая большая ёмкость на катере. Когда лапша сварилась, мы с шефом притащили её в пассажирку. Здесь — тишина. На обеденном столе — пустой ящик Митрича и соль в чеплашке. Погранцы спали сидя, уронив голову на плечо товарищу, спустив автоматы между колен. Мы никого будить не стали. Поставили бак на стол. Я сбегал на БП, насухо вытер обрез для уборки и принёс в пассажирку. Шеф раскрошил в него булку хлеба, налил лапши и выловил утиную тушку. Пограничный пёс предпочёл еду сну.

К причалу Новомихайловской заставы мы швартовались с первыми лучами солнца. Попрощались с погранцами — неплохо подготовленные, кстати, ребята. И взяли на борт подполковника — какую-то шишку в погранвойсках округа. Этого надо было доставить в Камень-Рыболов. Ну, слава Богу, наша одиссея заканчивается. Всё бы ничего, но как поётся — с нашим Тараканом не приходится тужить. Вот он опять вместо прямой дороги начал кружить вокруг старшего офицера.

— Может, рыбки спроворим, товарищ подполковник? Я жене обещал, а вы друзей угостите.

Беспалов приказал запустить РЛС, обшарил всю Ханку, на всех диапазонах — нет «Кавасаки». Опечалился. Подполковник о своём:

— Мичман, а ты лотосы видел? Они где-то здесь произрастают. Заглянем, если сильно по пути?

Таракан тоже рад задержке — может, наконец, «кавасаки» объявятся. Зашли в Сантахезу, прошли лесистые берега. Вот они — заводи, как на Верхнем Сунгаче. Спустили трофейный ялик на воду, и мы с Тереховым отправились на святотатство. Лотосы — очень редкие цветы на Земле. Растут только на Ниле в Египте и где-то под Астраханью в дельте Волги, ну, и тут — на реке Сантахезе у сопки Лузановой.

Я на вёслах, Мишка срезает стебли экзотических цветов ножницами в воде, на глубине вытянутой руки, и опускает их в ведро с водой. Всё делает по инструкции подполковника. Лотосы — это наши болотные лилии, только цветки гораздо крупнее и лепестки твёрже. Листья огромные. Всё это плавает на воде, радует глаз. А тут мы, с ножницами. Спецвойска называется. Расчехлил бы вчера Курносый по приказу командира свою рогатку и посшибал крыши Астраханки.

— Мишка, — спрашиваю, — ты мог вчера пальнуть, если б погранцы не подоспели?

— Легко, — говорит комендор и поясняет. — Приказ, Антоха, это такая штука, за него либо орден дадут за исполнение, либо в дисбат сошлют за невыполнение.

— Ордена и посмертно вручают.

— Не дрейфь, Агапыч, посмотри, какая красота!

— И не жалко, что завянет?

— А приказ?

— Служба, ведь она не вечна.

— Изменятся обстоятельства — изменимся и мы.

Выйдя из Сантахезы, Таракан ещё раз прошарил Ханку РЛС и, не найдя рыбаков, объявил курс на базу. Темнело. Поскольку мы были не на границе под приказом, вздумалось Беспалову пройтись в сиянии своих огней. Включили все положенные — габаритные, ходовые, а из двух пограничных один заартачился и зелёный свет не выдал.

— Ты проверял? — ощерил тараканьи усы командир.

— Проверял, — лепечу, хотя когда это было.

— А я думаю, нет. Вот теперь лезь и проверяй!

Качка казалась обычной, но это из рубки. А когда карабкаешься по мачте, мокрой от брызг, она кажется — о-ё-ёй! Добрался обезьяной до середины мачты, хотя руки занемели от усталости, а ноги сводила судорога. Уже откручивал зелёный колпак фонаря, когда на палубе показался подполковник.

— Ты что там делаешь?

Что за дурацкий вопрос? Кокосы собираю. Что я ещё могу делать на мачте, в сумерках, в четырёхбальную болтанку?

Заменил лампочку, и она загорелась. Прикрутив колпак, спустился.

Подполковник:

— Кто послал?

И этот вопрос дурацкий, хотя он мог подумать и на старшину.

Через пять минут сунулся в рубку, а он там Таракану разнос учинил. Я, понятно, обратно, но услышал, что наш командир «дубина стоеросовая, и плесень подзаборная, и физику надо в школе учить, за партой, а не жизнями подчинённых — ведь лампочки чаще всего перегорают в момент включения». За это почти простил подполковнику лотосы.

От ужина наш гость отказался и от вечернего чая тоже. Не пожелал в каюту спуститься. Сидел в ходовой рубке близко от двери и никому не позволял её закрыть. Постоянно глотал слюну или сплёвывал за борт — вид его был неважнецкий. Спросил меня — сколько баллов волна? Я ответил, что четыре, и пошёл выяснять к боцману, почему четыре. Теслик:

— Не учили в одиннадцатой роте? Штиль — это понятно, это ровная гладь. Появляется рябь и начинает образовываться волна — это балл. Два, когда волна сформирована и начинается качка, на борт или через киль. Три, когда на гребне волны появляются барашки пены. Когда их забрасывает через борт — это четыре балла. Когда волна прокатывается по юту — это пять. Шесть, когда бак захлёстывает. Брызги на мостике — это семь.

— А восемь, боцман?

— Восемь корвет наш не выдержит — сделает буль-буль.

За своё унижение Таракан отомстил окружному офицеру подло.

Прокувыркавшись ночь в неспокойной Ханке, рассвет встретили на траверзе Камень-Рыболова. Из отряда за высоким начальством прислали «УАЗик». Он подъехал к самой черте прибоя. К нему и направил катер Беспалов. Ему ничего не стоило, зная состояние подполковника, пришвартоваться к стенке — шагнул через борт, и на бетонной тверди. Но месть уязвлённого сундука была изощрённой. Он причалил ПСКа напротив прибывшей машины. Бросили сходню, завели швартовые. Пожалуйте, товарищ подполковник. Измученный морской болезнью и бессонной ночью, наш гость выбрался из ходовой. Широко ставя ноги, раскинув руки, поплёлся к сходне. Взглянул и остановился. Понял, что при всём желании не сможет сойти по ней вниз — рухнет в прибой на первом же шаге. Обернулся, держась за топовую стойку, кинул мутный взгляд в ехидную мичманскую морду, козырнул флагу и пополз по сходне на четвереньках ногами вперёд. Таракан только что пальцем на него не указывал, всё вертел головой, ища на наших лицах сочувствия подлой радости.