Три напрасных года

Подполковник уехал и про лотосы забыл. Герасименко притопал, тут же экспроприировал один. Сказал — жене, а Таракана успокоил:

— Твой подполкан из округа рад до слёз, что добрался живой.

Позавтракали, а сундук всё места себе не находит — не знает, можно ли домой отлучиться или ещё какой приказ последует? Ушёл к флотским, позвонить Кручинину домой. Дозвонился, получил добро и на попутке укатил в посёлок. Мы об этом не знали. А вдруг видим толпу женщин, прорвавшихся через флотский КПП, пересёкших плац и направляющихся к береговой черте с явным намерением взять наш «Ярославец» на абордаж.

— Поднять сходню, — приказал боцман.

Женщины начали с оскорблений, и это нас озадачило. Потом стали уговаривать, как это умеют только женщины. И мы поняли, что это экзотичные лотосы ввели их в такую экзальтацию. Подобно мадам Герасименко, они хотели быть обладательницами одного из диковин Света. Курносый удумал поупражняться в искусстве дипломатии и сделал нескромное предложение: цветы в обмен на любовь. В него вслед за насмешками и угрозами полетели камни. Когда на баке показались хохлы-красавцы Теслик с Оленчуком, осаждавшие сбили пыл. Оказалось, они не прочь обсудить последнюю тему, и просили показать товар лицом. Только не совсем было ясно, о чём речь — цветах или моряках. Курносый подвёл итог дискуссии:

— Тогда, до вечера.

Днём приехал Кукин и забрал ведро с цветами, обещав вернуть катерное имущество. Товар ушёл, но мы на что-то ещё надеялись. После вечернего чая и спуска флага, расстелили тулупы на спардеке и легли, прислушиваясь к каждому шороху и плеску. Безлунная звёздная ночь раскинула свой усыпанный бриллиантами шатёр. Ханка замерла, любуясь.

Мне надоело ждать призрачных нимф, и я попросил:

— Ваня, спой.

Хохол запел своим удивительным голосом одну из задушевных украинских песен. Не надо много слов, чтобы передать состояние, скажу просто — я был счастлив в те мгновения. Чувство это было полным, так как Терехов не лез с музыкальными испражнениями. Он вострил уши и вглядывался в темноту берега. Наконец, и ему ночь принесла долгожданное — в месте нашей утренней швартовки раздались женские голоса и плеск воды.

— Пошли, — звал Курносый подельщиков.

— Торговать нечем, — заметил Оленчук.

— Сами приплывут, — отмахнулся Теслик.

Не таков был Курносый. Он разделся, спустился за борт и поплыл к берегу. Вернулся через час.

— Ну, как? — спрашиваем.

— Две женщины детородного возраста, — отвечает.

— Это как?

— Да так, покупались, поболтали, потом говорят: «Отвернись — пойдём одеваться, мы, как бы, не совсем одеты».

— А ты и не знал.

— Не знал, — согласился Мишка и загрустил. Грустил он недели две. Думали — заболел.

Стёпка-бербаза выпросил у Кукина один лотос и преподнес Светке Рожковой. У моей названой сестры появился новый ухажёр. А мы продолжали искать новокачалинских нарушителей на границе и во внутренних водах.

6

Ваше благородие госпожа Кончина

Для кого сыра земля, а кому — пучина

В холодные объятия постой, не зови

Не везёт мне в службе — повезёт в любви.

Перед нами кусок мяса — целый шмат настоящего филе, без единой косточки. Смотрим на него заворожено, смотрим с вожделением, смотрим, как на…. ну, наверное, как на женскую ягодицу. Чёрт! Бесподобное зрелище!

— Надо провертеть на мясорубке и налепить пельменей, — предлагает Терехов.

— Беляши быстрей, да и вкусней, — замечает Оленчук.

— Котлет пожарить, с картофельным пюре, — глотает слюну боцман.

— Насмотрелись? — Гацко решительно забирает со стола мясо. — Будет борщ со свежим мясом, свежей капустой и картошкой.

Всю навигацию питались консервами — супы из них, проклятых, каши из концентратов. Колбасный фарш в банках прозвали тошнотиками. А всё из-за того, что нет на катере холодильника, негде свежие продукты хранить.

В середине октября ударили морозы — по Ханке пошло «сало». Ночью водная поверхность схватывается ледком, утром от ветра и солнца он ломается, шуршит на волнах, искрится лучами. У нас эту колючую массу называют шугой, а здесь — «сало». Конец навигации. Наше звено стоит в базе — первое ещё на границе. Но смены уже не будет — они вернутся, а мы не пойдём. Богданчик на «Аисте» умчался в бригаду, ему и на дембель пора — приказ вышел. После него наши годки стали называться дембелями.

Готовимся к зимней спячке в погранотряде, но держим порох сухим — способны в любой момент отдать швартовые и выйти в Ханку, рискуя замёрзнуть в нежданном ледоставе. Поговаривают о консервации на флотских катерах, но выжидают — середина октября это ещё очень рано, это почти месяц до официального закрытия навигации.

Холодно на палубе, в кубрике спасает паровое отопление — котёл на камбузе. За ночь приходится вставать два-три раза — запускать для прогрева ходовой двигатель. В отличие от вспомогательного он охлаждается пресной водой, а уж та — забортной. И вот в один из таких промозглых дней боцман решился на подарок экипажу — привёз из отряда вместе с другими положенными продуктами кусок свежего мяса.

Борщ, так борщ. Как говорит Таракан — какая разница! Главное, что из свежего мяса, вкус которого, признаться, уже подзабыли. В урочный час сели за стол в пассажирке, хлеба нарезали, специи поставили — перец, лук, соль, горчицу. Ждём.

Цилиндрик вызвался:

— Принесу.

Умчался на камбуз. Время шло — ни борща, ни Гацко, ни Цилиндрика. Боцман ложку бросил, и на палубу. Я следом — тоже надоело давиться слюной. Видим: Цилиндрик поставил кастрюлю на спардек, скинул крышку, обжигаясь, ловит пальцами кусочки мяса и в рот пихает.

— Что ж ты, сука, делаешь? — взревел боцман. — Кто после твоих поганых рук будет есть эту бурду?

— Ты что, хохол, орёшь? — застигнутый в воровстве Цилиндрик и глазом не моргнул. — Не знаешь, что на добрых кораблях сначала дембеля едят, а потом прочая всякая шушера?

— Я сейчас тебя, дембеля, за борт выкину, — надвигается боцман всей своей массой.

— Что?! — Цилиндрик попытался ударить Теслика, да ручонки коротковаты.

Боцман сжал в ладонях его шею и завалил воришку на спардек. Цилиндрик сучил ногами, махал руками, тщетно пытаясь отбиться.

— Эй, ты что творишь, салага! — драку на нашем увидел с соседнего катера рогаль Сивков. Он тоже дембель и помчался Цындракову на выручку.

Пора было вмешаться, ну и понятно, на чьей стороне. На юте между леерными стойками провисала цепочка, облегчая проход с катера на катер. Прежде, чем Сивков добежал до неё, я зацепил крючок за огон леера.

— Проход закрыт! — объявил запыхавшемуся дембелю. — Или посторонним вход воспрещён.

— Ты, сынок, вконец оборзел! — вращал Сивков цыганскими очами. — Подожди — кровью в отряде умоешься.

— Предпочитаю водой, папашка — не согласился я.

Слух о моём строптивом характере уже прошёлся по группе. Если в нашем звене было только три дембеля, и они погоды не делали, то в первом — целых семь штук. И там они задавали тон. Держали в страхе свою молодёжь и обещали в отряде поприжать нашу. Особенно меня — молодого да, видать, раннего. Об этом мне с удовольствием вещал Лёха Шлыков при нечастых встречах.