Три Нити

Я не знал, застану ли Салена дома, а если застану, будет ли он рад видеть меня, но опасения оказались напрасны. Стоило барану миновать распахнутую калитку, как мой бывший помощник сам выбежал во двор, улыбаясь от уха до уха.

— Вот так гости! Чем обязан? Или настолько не справляешься без меня, что приехал умолять о помощи? Если так, то знай — ни за что не вернусь, ни за какие деньги, даже если хвост мне целовать будешь!

— Не буду я твой вонючий хвост целовать, даже если сам приплатишь! — отшутился я. — Просто хотел повидаться; нельзя, что ли?

Сален как-то странненько хмыкнул, однако же повел лапой в сторону дома — небольшого, но сияющего свежей побелкой, с тугими вязанками хвороста на крыше и дверями со звездчатыми заклепками.

— Что ж, тогда заходи!

Внутри было светло и тихо; от стропил и балок пахло смолою. В главной комнате рядом с очагом стоял столик из черепахового панциря, заваленный всевозможными письменными принадлежностями: кистями, точильными камнями, кусками сухой туши, тарелочками с разведенными красками… Все это Сален подвинул, каким-то чудом освободив достаточно места для тарелки с охлажденным маслом, круглой лепешки, надорванной с краю, и пары стаканов; затем поставил греться воду для часуймы и, покончив с обязанностями хозяина, плюхнулся на валявшуюся на полу подушку.

— Что поделываешь? — спросил я, присаживаясь рядом.

— Перевожу книгу для одного оми с языка южной страны. «Писание любви» называется. И картинки к ней малюю, чтобы нагляднее было. Хочешь, покажу?

— Нет, спасибо! — пробормотал я, стыдливо отводя взгляд.

— Какой ты скромник, — загоготал Сален, хлопая меня по спине. — А был бы посмелее, Макара выбрала бы тебя.

Я хмыкнул, поддел когтем завиток масла с тарелки и кинул в огонь — на удачу, а потом спросил:

— Ты скучаешь по ней?

— Да. Но хорошо, что она успела сбежать из Бьяру до того, как начали хватать шанкха. Жаль только, что меня не предупредила… Веришь, нет, я думал сначала, что это ты ее похитил и держишь в подвале.

— Я по-твоему способен на такое?!

Сален пристально посмотрел на меня, а потом пожал плечами.

— Не знаю. Ты странный, Нуму. Вечно куда-то исчезал, ни словом не обмолвился о том, где научился лекарскому ремеслу. А еще, когда думал, что тебя никто не слышит, бормотал на каком-то чудном языке! Я бы решил, что ты сумасшедший, но… — он запнулся, почесывая когтем подбородок. — Безумие оставляет на душе особый след; у тебя его нет. Нет, ты не сумасшедший! Хуже. Ты как ларец с двойным дном; крышка вроде бы открыта, и изнутри так и прет всякая благодать… Но внизу спрятано что-то другое. Что-то, о чем ты, может, и сам не знаешь.

Я поежился — не столько от самих слов, сколько от непривычной серьезности Салена.

— Не спорю, у меня есть кой-какие тайны. Но Макару я не крал.

— Да я и сам это понял, когда шены начали хватать белоракушечников. Тогда все стало на свои места. Макаре, наверно, просто посчастливилось раньше других узнать о готовящемся и вовремя выбраться из города.

— А ты бы сбежал с ней, если бы она попросила?

— Не знаю. Может быть. Но, пожалуй, хорошо, что этого не случилось. Только представь, какие у моего отца были бы неприятности! Сын шена спутался с врагами Железного господина!.. Старик такого не заслужил.

— Я думал, ты его терпеть не можешь.

Сален вздохнул и поворошил в очаге рыже-красные угли.

— Семья у нас не особо удачная, но зла я ему не желаю. Знаешь, что случилось недавно? Он заявился ко мне под вечер, не то пьяный, не то объевшийся жевательного корня, полез обниматься и рыдать, аки неясыть на болоте. А потом заявил, что у меня всегда были способности к колдовству, но он заплатил другим шенпо, чтобы меня не забрали в Перстень. По его словам, учеников там чуть ли не пытают: режут, колют, ломают кости, зашивают в мясо какие-то колдовские штуки… Якобы от этого он меня и защищал.

— Если это так, то его можно понять.

— Можно, — кивнул Сален. — Я и понял. Но одну мысль никак не могу выкинуть из головы: почему он решил поговорить со мной начистоту спустя столько лет? Потому что знает — миру приходит конец! И я тоже это знаю, уже давно… Просто не хотел признавать.

— О чем ты?

— Ты сам все понимаешь, Нуму. Ты ведь тоже пришел попрощаться, — буркнул Сален и тут же отвернулся, чтобы изучить содержимое котла; но вода еще не вскипела. — В общем, давай лучше выпьем чанга.

— Давай, — согласился я. Лютая, черная тоска засвербила в груди; первый стакан я выпил залпом. После второго Сален все же уговорил меня посмотреть срамные картинки к «Писанию любви». Надо признаться, нарисованы они были отменно! Вот только попытки воплотить все эти ухищрения в жизнь определенно стоили бы храбрецу не одного перелома и вывиха. Оставалось надеяться, что оми перевод сей книжицы понадобился исключительно из научного любопытства.

— А это называется «Золотая рыбка ныряет в драгоценный пруд», — бубнил Сален, с кривой ухмылочкой тыча пальцем в очередную страницу и подливая в стаканы чанга. Я редко пил и привычки к этому не имел, а потому и не заметил даже, когда пальцы успели раздуться и онеметь, а голова — закачаться на шее, как соцветие чеснока на тонком стебле.

— С-слушай, Сален. Ты прав! — пробормотал я заплетающимся языком. — Миру приходит конец. Но если у Железного господина получится со Стеной, может, мы еще будем спасены.

— Не получится, — угрюмо отвечал тот. — Даже шены в это не верят. Мой отец не верит. Пока он плакал тут, все повторял, что им не хватит времени… что Эрлик умирает. Что они уже отдали ему часть бе… швет? Ше… шербет?

— Сухет, — сказал я, чувствуя, как мороз пробегает по коже. — Часть сухет.

— Ага, — кивнул Сален и, закрыв глаза, протянул. — Разве это не чушь? Как бог может умереть? Он врет, все врет… и про меня тоже; он не взял меня в Перстень, потому что я слабак.

Тут мой бывший помощник громко икнул, опрокинулся на спину и отключился. Я поднялся, тяжело опираясь о черепаховый столик, подсунул подушку ему под затылок и, шатаясь, вышел прочь. Не помню, как оказался дома в постели — наверно, умный баран сам нашел дорогу, а дальше помог хозяин двора. Назавтра я даже обнаружил у изголовья предусмотрительно оставленную миску со стылым мясным наваром, который и выпил одним глотком.

Мысли ворочались в мозгу медленно, как застрявшие между камней ящерицы. Первая была про женщину из дома удовольствий, прячущую шрамы под рыжей шерстью. Не знак ли это того, что ее истязали, как Рыбу, из-за веры в учение шанкха? Это бы объяснило, почему она привечала трех грешных учителей и почему исчезла, как только на белоракушечников начались облавы. Вторая была про шена Нозу. Неужели Шаи правда убил его ради каких-то рисунков?.. И зачем они сдались сыну лекаря, который все равно ни бельмеса не смыслил в колдовских делах?! Ну а третья мысль, холодная, будто свалившаяся за шиворот пригоршня снега, была про Железного господина. Со слов Салена выходило, что сбылись худшие из опасений Ишо — его болезнь зашла слишком далеко; ни случайных жертв, ни жителей семи великих городов южной страны не хватило, чтобы остановить распад. В пасть чудовищу бросили даже тех, кто спал в глиняных чортенах — тех, кто шел в Бьяру, надеясь на спасение… А теперь им не родиться снова, ни на земле, ни на небесах, ни зверем, ни даже бессловесным растением. Есть ли участь хуже этого? А ведь такой же исход ждет шанкха, если ничего не сделать… Но что я могу?!

В висках стучало; к горлу подкатывала тошнота. Все еще плохо соображая, я решил идти в Коготь — повидаться с Падмой, узнать, что она думает о Нгенмо, о Нозе, о Шаи… Прожевав пригоршню горьких пилюль и вылив на лоб полкувшина холодной воды (а остальную половину выпив), я собирался уже выйти за порог, как вдруг в окно постучали. Снаружи, в лучах невыносимого, яркого до синевы света сидела черная птица.

— Нуму, — сказала она голосом Падмы. — Не возвращайся наверх.

— Что? — переспросил я, хлопая глазами; может, чанг еще не выветрился?