Три Нити

И тогда я подняла цепенеющую руку, в которой еще зажат был желтый цветок, и, не считая лепестки, откусила венчик целиком.

Не успела я проглотить отраву, как земля подо мной опрокинулась. От макушки до пяток меня пронзила дрожь; это было похоже на то, как падаешь во сне… только проснуться я не смогла. Вместо этого я проваливалась все глубже и глубже. Перед глазами мелькнули камни и грязь, бледные корни растений и розовые личинки жуков; я пыталась ухватиться за них, но бесполезно! Сверху наваливалась чернота, давила на грудь неподъемной тяжестью… И я вдруг поняла, что меня ждет — остаться замурованной во тьме на целую вечность. Оцепенение; отупение; медленное гниение заживо. Вот что бывает с теми, кто сходит с пути, Нуму, кто говорит: «Хватит! Я не хочу большего! Я лучше останусь на месте или поверну назад и стану животным, или камнем, или травой». Я обернулась — и была наказана.

Я хотел спросить у богини, как же ей удалось выбраться из этой западни, но перед нами уже распахивалась дверь в Коготь. Палден Лхамо ссадила меня с лап и, легонько подтолкнув в спину, велела:

— А теперь иди на занятия! Шаи, наверно, уже заждался.

***

На протяжении следующей недели я много размышлял над тем, что сказала Палден Лхамо. Она хотела, чтобы я стал зеркалом богов и наблюдал за ними? Что ж, это было несложно — вся жизнь дворца проходила у меня перед глазами. Но что такого страшного его обитатели могли сделать?.. Насколько я мог судить, их дела и помыслы были почти безраздельно посвящены заботе о мире дольнем. Едва ли в Олмо Лунгринг могли родиться лучшие цари, министры и судьи! Даже Шаи, со слов Сиа, прожженный лентяй, на деле не просто так гулял по Бьяру и заливал в горло кувшины чанга. Когда он возвращался из города, то всегда приносил вести, сплетни и слухи, неизвестные и тысячеухим, тысячеглазым вороноголовым.

К слову, после нашей давешней ссоры Шаи куда-то пропал, даже не попрощавшись. Я не очень беспокоился, потому что Сиа на вопросы о сыне только досадливо морщился и отмахивался; случись с ним что серьезное, лекарь вряд ли был бы так равнодушен. Но все же мне хотелось, чтобы Шаи поскорее вернулся во дворец и мы бы могли поговорить и помириться. Он все-таки был моим другом, хоть я и понял теперь, что не каждое слово молодого лха стоит принимать на веру.

В последнее время я вообще стал больше понимать в разговорах богов. Может, это оттого, что я худо-бедно выучился меду нечер… а может, потому, что просто повзрослел? В конце концов, мне шел уже восьмой год — всего-то через одну зиму по законам Олмо Лунгринг я мог бы взять себе новое имя, получить от родителей в подарок стадо яков или овец и даже — о, боги! — жениться! Последнего я делать не собирался, да и яков во дворце девать было некуда; но я хотя бы сумел убедить Сиа не гнать меня спать сразу после заката, как какого-то молочного щенка.

И сколько же нового я узнал, отстояв право ложиться позднее! К примеру, раньше я почти и не встречался с Нехбет, матерью Падмы и главным небесным казначеем: она покидала Коготь засветло, а возвращалась не раньше часа Свиньи. Если я и сталкивался с богиней случайно, то только и мог, что подивиться чернильным пятнам на белых щеках и лбу да тому, как жилы выступают на тревожно вытянутой шее; а через мгновение Нехбет скрывалась из виду, шагая так быстро, что нефритовые кольца в волосах бряцали наподобие маленьких дамару. Но теперь я видел, как сумеречными вечерами она возвращается в Коготь, садится за стол в кумбуме, разбрасывает по нему кипу бумаг и, едва прикоснувшись к еде, всматривается в них с напряженным вниманием, словно предсказатель — в гадательные узлы. А если я подходил поближе, то слышал, как она пересчитывает хлеб и сушеное мясо, зерно для посева, запасы дров и масла, серебро и золото в сундуках князей — снова и снова, будто начитывающий молитвы паломник. Это занятие всегда напоминало мне о старике-счетоводе, в подчинении у которого я был в Перстне: только тот присматривал за одним дзонгом, а Нехбет — за целой страной. Мало того, ей же пришлось вести учет всех переселенцев, явившихся в Бьяру с окраин страны, и следить за тем, чтобы им дали крышу над головой и положенную меру еды; а еще и чтобы на этом не нажились нечистые на лапу оми.

Несколько раз я решился заговорить с женщиной-грифом и узнал, что прибывших уже немало. И точно, ближе к ночи из окон дворцового сада становилось видно зарево по обе стороны от города — не от солнца, тлеющего на западе, не от восходящей луны, а от костров тех, кто сбежал из земель, где весна так и не наступила. Нехбет сказала, что все они уже приставлены к работам у Стены: копают рвы и ямы, вбивают в землю железные колья, выворачивают глубоко засевшие камни; что дороги запружены повозками с песком и кирпичами, а по реке Ньяханг поднимаются лодки, груженные белой глиной и бочками со смолой.

Встречал я по вечерам и других обитателей Когтя: к примеру, Утпалу, заходившего в кумбум подкрепиться перед своей ночной работой. Вороноголовый тоже наблюдал за строительством Стены, которое не останавливалось и с наступлением темноты. Как-то он обронил, что в час Снежного льва на полях за городом собираются шены и что Железный господин раз или два спускался к ним и возвращался только под утро… и вдруг замолчал, а на лице у него появилось выражение не то испуга, не то отвращения — но больше Утпала ничего не захотел объяснять мне.

Бывало и так, что я становился свидетелем чужих бесед. Однажды я задержался в саду дольше обычного, читая книгу о какой-то давней войне и герое, который никак не мог вернуться домой, а потом заметил, как в кумбуме загорелся свет. Я подкрался поближе — но не слишком, чтобы меня не видно было из-за перистых кустов гла цхер. Подсматривать, конечно, нехорошо, но ощущение невидимости и неуловимости наполняло мою грудь щекочущей радостью. Я представил, будто я голодный дух, который в дни после Цама вырывается из сумрачного нижнего мира и бродит от двери к двери, заглядывая внутрь домов и подбирая приношения, оставленные на пороге.

Оказалось, в кумбуме сели ужинать Падма и Камала: первая сидела понурившись, непривычно тихая и грустная, а вторая хлопотала вокруг, нарезая влажный, сочащийся мутными слезами сыр, намазывая хлеб желтоватым маслом и разливая по стаканам сладкое вино. Падма будто и не замечала усилий подруги; наконец, набив рот мякишем, она невнятно пробормотала:

— Я не хотела, чтобы так получилось. Но у нас не было другого выхода, — тут она залпом опустошила стакан и в гневе ударила им по столу; удивительно, как посудина не разлетелась на тысячу кусочков! — После того как Пундарика нашел его у подножия гор, я гнала его весь день. Рядом, как назло, не было ни барса, ни снежного льва, чтобы перегрызть ему глотку; только пара воронов — достаточно, чтобы не упустить его из виду, но не для того, чтобы выклевать ему глаза. Я пыталась залезть в его мысли, как учила Селкет — и, клянусь, несмотря на все амулеты, которые этот мудак на себя навешал, я нагнала на него такого страха, что один раз он сам чуть не сверзился в пропасть! Тогда бы все и кончилось… Но ему повезло — мало того, что башку не разбил, так еще и успел забраться под землю, в старые пещеры Лу. Я пыталась последовать за ним, но… Ты ведь знаешь, — Падма коснулась лба, как будто у нее вдруг разболелась голова. — Там стоит такой тяжелый дух… как след копыта, наполнившийся водой.

Последние ее слова звучали загадочно; может потому, что я еще не очень освоил язык богов? Но Камала, похоже, все поняла.

— Ничего. Правда, не переживай.

— Если бы мы промедлили, он мог бы уйти змеиными ходами… Уйти! После того, что сделал! Только поэтому мне пришлось просить тебя: у меня не хватило бы сил, чтобы справиться. Прости.

Камала наклонилась и крепко обняла маленькую демоницу, прижимая к себе, как ребенка. Выкрашенные кармином губы дрогнули — видно, не одной Падме было грустно; но Камала проговорила мягко, утешая расстроенную подругу:

— Я, конечно, не люблю лезть в чужие души… тем более ломать их. Но я уверена, ты не стала бы меня звать, если бы это не было необходимо. А теперь не плачь, пожалуйста — а то я тоже заплачу.

Падма всхлипнула, послушно кивнула и утерла лицо рукавом.

— Не сомневайся, Камала. Эта мразь заслужила смерть… Такую же, на которую он обрек своих «учеников», — вороноголовая подняла взгляд, и я даже из своего укрытия увидел, какой яростью горят ее глаза. — Он обобрал их до нитки — мы не вмешивались. Он пользовал женщин и продавал детей в дома удовольствий — мы и это стерпели. Но когда эти несчастные наскучили ему и стали обузой, он поднес им отравленного чанга, пообещав за мученическую смерть новое рождение на небесах! И они поверили этому неудачнику… Представь, его даже из Перстня выгнали; такое ничтожество, а смогло притвориться богом!

— Не он первый, — обронила Камала едва слышно, но Падма сразу отстранилась; кажется, даже волосы на затылке у демоницы стали дыбом.

— Прошу, не повторяй следом за Утпалой весь этот бред про «мы же не боги»! Разве мы такие же, как этот убийца? Разве я — такая? — спросила она дрожащим, срывающимся голосом. — Разве лучше, если бы мы плюнули на все и отошли от дел, как он предлагает? Просто по совести, можем мы так поступить? Представь, что завтра мы исчезнем — что тут начнется? Князья вцепятся друг другу в глотки; запасы разграбят; а потом все помрут от голода и холода!