Три письма и тетрадь

В тот осенний день, местом нашего сборища мы выбрали овраг невдалеке от техникума. Пока наши гонцы обходили магазины в поисках спиртного, мы решили облагородить место нашего пиршества. В овраге, по краям, было много хлама. Из стволов спиленных деревьев мы соорудили скамейки, расположив их амфитеатром. Из старых автомобильных покрышек и досок собрали стол. В центре всей композиции мы подготовили место для костра. Импровизированный стол был уставлен нехитрой закуской: два бумажных кулька с конфетами, четыре батона белого хлеба, три банки яблочного повидла и плавленые сырки. Пить мы собирались из бумажных стаканчиков. Мы натырили их в шашлычной в Загородном, после урока физкультуры. Вся подготовка проходила слаженно и дружно.

Наконец, на границе оврага показались наши курьеры с добычей в руках. Мы разожгли костёр, нарезали хлеб, вскрыли банки с повидлом и разделили на порции плавленые сырки. Всё дышало гармонией. В предвкушении празднества завязался объединяющий всех присутствующих разговор. Мои однокурсники обсуждали литераторшу. Не как женщину, а именно, как преподавателя. Само обсуждение проходило с редким единодушием. Расхождения касались только одного вопроса: каким пыткам следовало подвергнуть бедную Ольгу Александровну. Вина её была очевидна всем. На предыдущем уроке она объявила нам, что со следующей недели мы приступаем к разбору произведения Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Она обязала нас прочитать первые две части первого тома. Всех, конечно же, поразил объём материала. Все были согласны, что осилить такое количество, такой галиматьи и за такой короткий срок — невозможно. И вот, что меня дёрнуло, в этой толпе, которая приговорила литераторшу к линчеванию, что меня дёрнуло, понять не могу, признаться, что роман мною уже прочитан, причём полностью. И уж совсем необдуманно, я прибавил, что он меня впечатлил. По резко наступившей тишине, я понял, что делиться этими впечатлениями с моими однокурсниками не стоит. Я стал невольным разрушителем гармонии. Я огляделся. Глаза всех присутствующих были обращены, а лучше сказать, — вытаращены, в мою сторону. В этих, готовых вылезти из орбит, глазах, я прочитал неутешительные последствия своего неосторожного признания:

1). Весь этот праздничный вечер я буду терзаем вопросами моих товарищей: при каких обстоятельствах, с какой периодичностью, умышленно или случайно роняли меня в грудничковом возрасте на пол вниз головой мои родители.

2). Алкоголь мне в этот вечер будут наливать меньше всех. Под тем предлогом, что если я так по-трезвянке могу чудить, то мне много и не надо.

3). Прилепят какую-нибудь нелепую кликуху, связанную с романом. Князь Болконский, например. А может, и поручик Ржевский. Для многих, по ходившим в ту пору анекдотам, он ассоциировался именно с романом Толстого.

— Да-а, — прервал затянувшуюся паузу Юра, — я думаю, что никто здесь не будет спорить, что человеку, который пережил стресс от шедевра мировой литературы, необходима повышенная доза восстановительных препаратов.

Штольц подошёл к столу, где уже были выстроены в три ряда наполненные наполовину стаканчики и долил в один из них почти до края. Этот стаканчик он протянул мне. Однокурсники стояли неподвижно и недоумённо переглядывались.

— Я тоже хочу выпить с этим уникальным человеком, — вынырнул из толпы Евгений, подошёл к столу и взял стаканчик.

— Ну а вы чего застыли, как мухи в янтаре, — прикрикнул Юра на смутившихся однокурсников. — К снаряду, лентяи.

Все выпили. Вино вернуло гармонию. Все согрелись и начали косеть, добреть, брататься. У некоторых моих товарищей, правда, возникало желание возобновить обсуждение и литераторши, и так нелюбимой литературы, и именно со мной. Юра решительно гасил такие попытки:

— Куда ты лезешь? Что тебе не понятно?

Он любил председательствовать на наших неофициальных мероприятиях и всячески отбрыкивался от официальных поручений в техникуме.

Некоторые настаивали на продолжении литературных дебатов. Некоторые интересовались, не стремлюсь ли я в любимчики литераторши. Юра всем доходчиво объяснил мой поступок:

— Он просто продемонстрировал нам безграничные возможности человеческого организма.

— Да, — пьяненько соглашался я, — я такой же как и вы. Только без хвоста.

— Между прочим, Ленин говорил как-то Горькому, что в русской литературе, до Толстого, ни одного мужика не было, — поделился своими сведениями Евгений. — И называл его — матёрый человечище. Ясно вам?

Хотя и не все поняли смысл сказанного Евгением, но все как-то притихли и к литературной теме больше не возвращались. Имя Ленина было свято.

К одиннадцати вечера всё было выпито. Все начали расходиться по домам: кто поодиночке, кто собравшись в небольшие стайки. Нас осталось трое: я, Евгений и Юра. Мы молча сидели возле почти догоревшего костра. Отдельные тлеющие угольки ещё слабо светили. Мы одновременно вытянули свои руки, пытаясь уловить последнее тепло. В этот момент, от внезапного порыва ветра, вновь вспыхивает огонь. Несмотря на кашу в голове, я сразу вспоминаю свой вчерашний сон: три пары рук обращённых к источнику света. Такое воспроизведение сна в действительности меня поразило. Я не знал, как отнестись к этому тогда.

С того дня, мы постепенно стали заполнять жизнь друг друга. Появились общие привычки, общие увлечения и общие взгляды на жизнь. Мы постоянно обсуждали книги, кино, музыку, наши поступки и поступки других людей. У нас появился свой, понятный только нам, язык. Мы наградили друг друга прозвищами. Дед Егор Штольц — трёхголовое чудовище, в которое мы превратились. Пусть не злобное, можно сказать, иногда довольно милое, но всё же — чудовище. Для наших родителей уж точно. На первом месте для нас были интересы нашей троицы. Всё, что не входило в сферу наших предпочтений, мы отставляли в сторону. Чёткого направления в наших устремлениях не было. Нас мотало из стороны в сторону. Я сейчас мало чего могу вспомнить из тех горячих споров и принципиальных разговоров о нашей жизни. Какой она должна стать, какими мы должны быть и т. д. Нас, скорее всего, занимал сам процесс, сам поиск ответов. Так строилось наше мировоззрение. Незаметно для нас самих, всю нашу повседневную жизнь: учёбу, совместные приключения, знакомства с девушками и даже банальные пьянки, мы стали рассматривать через призму нашей главной идеи. Мы были твёрдо убеждены, что были рождены, для какого-то Великого дела. Оставалась сущая безделица — отгадать для какого именно. В своих размышлениях мы дошли только до этого пункта. Определиться с конкретным направлением, нам не хватало времени. Мы оставили решение этого вопроса на потом. Нас поглотила праздность и безответственность.

Ещё недавно, я бы так описал те времена: славно погуляли, славно покутили и славно поглумились. Сейчас за многие вещи ужасно стыдно. Но тогда мы оправдывали наши бесчинства тем, что это были последние деньки перед армией. Надо было напоследок набраться впечатлений, и желательно с излишествами.

Первым мы отправили служить Егора, сразу после окончания техникума. Ещё через полтора месяца, я проводил Штольца. Уйти сразу вслед за ними, у меня не получилось. По причине моего раздолбайства. Мне пришлось ждать ещё полгода до следующего призыва.

Два с половиной года я не видел друзей. Всё наше общение проходило через письма. Вряд ли эти письма сохранятся. Но может быть, мой Чёрный человек придумает способ, как тебя с ними ознакомить. Предупреждаю, наши письма, могут показаться со стороны перепиской трёх буйнопомешаных в период обострения. На самом деле, каждое письмо это признание в любви.

Мои первые письма друзьям не отличались оригинальностью и носили ярко выраженный издевательский оттенок. В них я описывал сцены из моей якобы разгульной жизни. Я писал о фантастических выигрышах в карты, о моём безумном успехе у женщин, о тех винах и яствах, которые составляли мой ежедневный рацион. В довершении к этому, я притворно сокрушался, что они не могут разделить со мною все обрушившиеся на мою голову блага. Я даже упрекал их в том, что они не нашли ничего лучше, как бросить меня и отсиживаться в армии, в такую замечательную эпоху. Ответы моих друзей тоже не блистали особым разнообразием. Как правило, в них содержался стандартный набор пожеланий получить: от вина — белую горячку, от гурманской еды — заворот кишок, от женщин — венерическую неприятность, и проиграться в карты, в пух и прах. После того, как Егор и Штольц демобилизовались, а мне оставалось служить полгода, уже я начал получать от них письма, в которых они расписывали мне все преимущества гражданской жизни. Они убеждали меня в том, в чём меня совершенно не нужно было убеждать. Что армия, это не то место, где стоит задерживаться такому человеку, как я.

А отпускать меня к маме и друзьям мои командиры не торопились. Я, конечно, был сам в этом виноват. Вернее, нет — не так. В этом было виновато моё тогдашнее мировосприятие. Да, так звучит вполне приемлемо для меня той поры. Наверное, убеждённость в том, что я предназначен для какого-то великого дела, породили во мне комплекс безвинности — нечто противоположенному комплексу вины. Я не мог быть виноватым. Виноватыми могли быть кто-то или что-то. Доказать мне, что я могу хоть в чём-то совершить ошибку, не мог ни один человек, из живущих на земле. Даже в тех случаях, когда моя вина была очевидна. Приведу пример из жизни. Я как-то грохнул в гостях дорогую вазу. Для меня, хорошо это помню, виноватыми стали сразу все, кроме меня. Лучшая моя сторона, та которую я считал объективной, восставала во мне и говорила, что так рассуждать неправильно. Это противоречит элементарной логике. Сразу все виноватыми быть не могут. Я соглашался с такими доводами и приходил к тому, что на самом деле виноват в этом случае только один человек — тот дурак, который поставил эту дурацкую вазу на это дурацкое место. И уж точно это был не я. Можешь представить, как с такими убеждениями было служить в армии, где раздражало всё, с самого первого дня. Я сразу оказался в окружении сплошь виноватых людей.