Три письма и тетрадь

То, что армия создана не для меня, я это знал давно. Но вот то, что я не создан для армии, стало сюрпризом для многих. Только не подумай, что я был неженкой, нытиком или недоумком. Я сам не переваривал таких. Пожалуй, никто не любил таких в армии. Главными моими недостатками, как военнослужащего, для командного состава, были: излишняя любознательность, приверженность логике и гуманизм, который в такой структуре, как армия, вообще не приветствуется. Я, в отличие от своих сослуживцев, считал, что наши офицеры, по своей сути, такие же нормальные, как и обычные гражданские, люди. Только всё их поведение, все поступки и манеры, что мы наблюдаем во время службы, это всего лишь несуразные и противные им самим образы в Игре под названием Армия. Многих моих командиров я доводил до белого каления, пытаясь внушить им эту простую мысль. Но после наших неформальных разговоров, во многих из них, я замечал перемены в лучшую сторону. Во всяком случае, мне становилось служить спокойнее. Только в командире бригады мне никак не удавалось выявить человеческое ядро. А может, его и не было. Я добился противоположенного эффекта. Комбриг записал меня во врага номер один. Несмотря на всю его всевластность и диктаторские замашки, службу мне он особо испортить не мог. Он решил мне испортить окончание службы.

Был уже конец декабря. Из дембелей, в бригаде оставались только я и штабной писарь. По всем положениям, я уже месяц назад был должен покинуть нашу часть. Но очистить ряды Вооружённых Сил от моего присутствия комбриг не торопился. Как-то обосновать это недоразумение он не собирался. Он даже стал прятаться от меня. Это выглядело очень забавно. На короткое время, я стал единственным человеком в нашей бригаде, кто не прятался от сурового комбрига, а наоборот, искал с ним встречи. Всем, в том числе и его заместителям, эта ситуация казалась несуразной и все мне искренне сочувствовали. Замполит подсказал мне, как я могу подкараулить комбрига. Наконец, мы с ним встретились. Глядя на его каменное лицо, я задал всего один вопрос: «Когда?». Он собрался и ответил мне с максимально саркастической интонацией. Переведу его ответ с армейского на человеческий: «Товарищ сержант! Если вас так интересует дата вашего увольнения в запас, извольте. Я готов вам ответить. Так как вы в течении всей вашей службы представляли собой пример в боевой и политической подготовке, а главное — в дисциплине, вы останетесь этим примером до конца. Принимая во внимание многие ваши заслуги, я забронировал вам камеру-люкс в знаменитых Алёшкинских казармах. Завтра на утреннем разводе вас ждёт торжественная отправка на гауптвахту».

Я выслушал вердикт комбрига с напускным равнодушием. Цвет его лица принял свекольный оттенок, и я, опасаясь за его здоровье, решил не высказывать всех моих размышлений по поводу его Приказа и его самого. Я побрёл в ротную каптёрку. Из шинелей и бушлатов я соорудил себе ложе. Я обдумывал сложившуюся ситуацию. По замыслу комбрига, я должен был выйти с гауптвахты под Новогодний бой Кремлёвских курантов. Мне нужно было сообщить друзьям и родным о своём нескором прибытии. В предыдущем письме я выслал друзьям перечень горячих блюд, закусок и спиртного, какое бы я хотел видеть на Новогоднем столе. И я знал, что они ждут, готовятся. Размышляя о природе человеческой подлости и её ярком представителе, в лице комбрига, я уснул. Мне снится странный сон: находясь в полной темноте, я зажигаю спичку, чтобы прикурить. Свет от спички высвечивает улыбающиеся лица друзей. На короткое мгновение между ними появляется ещё одно лицо. Это лицо девушки. Она смеётся и говорит: «Придётся поверить». Спичка догорает, лица пропадают, и кто-то начинает меня трясти за плечо. Я просыпаюсь оттого, что меня действительно трясут за плечо. Я продираю глаза и узнаю моего товарища по несчастью — штабного писаря. Он садится на табурет и загадочно, словно Джоконда, улыбается. Даже руки, как на Леонардовой картине сложил.

— Хватит спать, — говорит он, — бери шинель, иди домой.

Он протягивает мне все мои документы на увольнение в запас и Приказ комбрига о моём завтрашнем аресте на семь суток, на память. Я настолько ошалел от такой новости, что даже не выяснил у писаря, как такое случилось. Что это было: позднее раскаяние комбрига, хитрый фокус писаря или какие другие обстоятельства, я так и не узнал.

Ритуал прощания с родной частью, я максимально сократил. Я созвал моих однополчан, с кем хотел проститься. Из нычки я достал заранее приготовленный вещмешок со спиртным и закуской. После трёх обязательных тостов, я сорвался на автовокзал. Моя гражданская жизнь началась с того, что на входе в метро ко мне подошла девушка с отсутствующим взглядом. Она говорила с заметным акцентом. Она сообщила мне, что у неё на родине, в Румынии, расстреляли Чаушеску и его жену. Выглядела девушка потерянной. Но я не проявил никакого участия. Для меня было важнее то, что я скоро буду дома. Ещё я подумал, что стоило мне только покинуть армию, как чёрт-те что начинает твориться в мире.

Ранним утром следующего дня я прибыл во Владимир. Весь день, за столом с нескончаемыми угощениями, я рассказывал родителям о своей замечательной службе. Примеры я старался подбирать самые позитивные. Своё позднее прибытие я объяснил тем, что пришлось пойти навстречу настойчивым просьбам комбрига оставаться образцом и наглядным примером для молодых бойцов, пока мне не будет найдена достойная замена. В принципе, если не вдаваться в подробности, это была почти правда.

Вечером я отправился к друзьям. Сюрприза не получилось. Ни того, ни другого не было дома. Я решил помотаться по центру города, поглазеть насколько наш Владимир смог измениться за два года, что я отсутствовал. Честно говоря, не помню, чтобы увидел какие-нибудь радикальные изменения или что-то новое. У меня сложилось впечатление, что я отсутствовал не два года, а максимум две недели. Что я узнал сразу, как приехал, так это воздух и шум города. У меня в воспоминаниях о городах всегда присутствуют эти два пункта. Для меня, у каждого города они особые. Я всегда старался избегать пафосных мыслей, но в этот раз меня что-то проняло. Я признался себе, наконец, что люблю свой город, что я скучал по нему, как скучал по дому и друзьям. Только моя любовь к нему никогда не была восторженной.

Проходя Торговые ряды, я решил свернуть с центральной улицы и пройти через Нариманова и Гоголевский сквер к Никитской церкви. В этой церкви располагалось Управление по реставрации города, где работал отец. У меня с ней связано одно из ярких воспоминаний детства: мой первый осознанный Новый год. Я помню живую ёлку до потолка в зале полном ярких красок, и взрослых в костюмах невиданных героев. Отчётливо помню единственного в моей жизни настоящего Деда Мороза. Он подошёл ко мне, сразу узнал меня, назвав по имени, восхитился, какой я чудесный ребёнок и вручил подарок. А после сказочного представления и поздравлений, нас отвели в маленький кинозал. Там нас ждало ещё одно чудо: сборник мультфильмов с такими шедеврами, как «Бременские музыканты», «Умка» и «Дед Мороз и лето». Я не совру, если скажу, что лучше того Нового года я больше не встречал. Ещё, глазами пятилетнего мальчика, я увидел и запомнил, какими должны быть люди — счастливыми, дружными и любящими. А теперь, я только завидую. Завидую тому ребёнку — чистому, честному, открытому для счастья, — каким мне уже не стать в этой жизни.

Я вышел на безлюдную Нариманова. Я, хорошо помню, размышлял, что мешает взрослому человеку верить в чудеса. Впереди я услышал голоса. Они доносились из арки дома, к которому я подходил. Из неё вышли два человека. Я остановился в трёх метрах от них. Это были Егор и Штольц. Они, увидев меня, тоже остолбенели.

— Видал миндал? — первым пришёл в себя Егор. Он пихнул Штольца локтем в бок: — Нет, ты понял? Ты ещё будешь спорить со мной, после этого?

Штольц выглядел… хотел написать: как человек увидевший привидение, но тут подумал, что людей, видевших привидения, не так много в мире. А людей, увидевших человека, в тот момент, когда он видит привидение, я полагаю, ещё меньше. Не могу сказать откуда взялся этот литературный штамп. Интересно, он сохранится до твоего времени?

Егор обошёл меня вокруг, словно памятник. Потом набросился на меня и заголосил:

— Ну, здорово, вояка! Наконец-то! О Небеса, о Боги, наконец-то я буду спать спокойно. А то как вспомнится ночью, что ты там, может быть один, в полном вооружении, на боевом посту несёшь боевое дежурство и всякую ерунду — всё, уснуть не могу. За мир во всём мире и за людей, которые тебя окружают, как-то тревожно. Ну, хоть теперь международная обстановка поспокойнее станет… Да поздоровайтесь же, черти, — подтолкнул он меня навстречу Штольцу.

Мы обнялись, а Егорка продолжил свой трёп:

— Слушай, Дед, а чего тебя сразу-то из армии не выгнали, не пойму. Вот они рисковые ребята. Я был уверен, что им недели хватит, чтобы понять с кем имеют дело, в твоём лице. А они умудрились как-то найти для тебя применение. Интересно даже. Стой. Ничего не говори. Дай сам угадаю… М-м… Тобою пугали солдат вероятного противника? Угадал?

— И противника, и своих — ответил я. — Вы как здесь?

— Сейчас, Дедуля, господин Юрген Штольц расскажет тебе то, во что и сам ещё до конца не может поверить. Видал, как его шарахнуло? — кивнул в сторону друга Егор и самодовольно прибавил: — Конечно, для меня, как адепта высшей магии, да ещё такого уровня, ничего феноменального не случилось. А людей с низким интеллектом и неустойчивой психикой, — вон, как припечатывает. Эй, Герр Штольц! — Егорка пощелкал пальцами перед Юркиным носом, — Мы ждём свидетельства об удачном… даже нет, не так — о блестящем… нет, — о фантастическом…

— Да в чём дело-то? — обратился я к Штольцу.

— Представляешь, — вышел из ступора Штольц, — этот ведьмак тебя наколдовал.

— Как это, — улыбнулся я.

— Рассказывай, рассказывай, — снисходительным тоном приободрил Штольца Егор и стал вышагивать возле нас в наполеоновской позе.

— Помнишь, месяц назад, мы тебе писали, что познакомились с двумя девчонками? — начал Штольц.

— Помню, — подтвердил я. — Одну зовут Катя, а другую, наоборот — Лена. Так вы кажется писали.

— Так. Саня, ты представить себе не можешь, как мы с ними намучались. Уже месяц! ходим, как привязанные, а до главного всё никак не доходит. Ни у меня, ни у Егорки. Уже по всем земным законам, за такой продолжительный срок, отношения с ними должны перейти из вертикальной фазы в горизонтальную плоскость, а у нас какая-то невесомость. И понимаешь, какая штука необычная: оставить их, после стольких потраченных сил, уже вроде как и жалко. Уже что-то такое прикипело внутри…

Здесь Егор, уже несколько раз порывавшийся вмешаться в доклад Штольца, просто взорвался: