Три повести

Батареи для радио уже были добыты; изготовлены и конденсаторы — пока первая партия; теперь предстоял, ему трудный обратный путь. Но он задержался еще на несколько дней. Больше Ирина его не увидела. Только в пожатье его сильной руки было обещание, но это не облегчило ее душевной тоски.

Немцы готовились к рождественским праздникам. Во двор особнячка, на который указал Макееву Глечик, была уже привезена и воткнута в снег, дожидаясь своего часа, огромная елка. Дорожки в садике были насвежо посыпаны красноватым песком. Одного из генералов, живших в особняке, Макеев уже знал в лицо: это был сухой подагрический старик с орлиным носом, в длинной серой шинели, с молодцеватой, трудно дающейся ему выправкой. По утрам, видимо выполняя предписание врача, он гулял с полчаса по расчищенным дорожкам садика. Других генералов знал Глечик до подробности жизни и привычек каждого. Один из них, любитель цветов, устроил на крытой стеклянной терраске подобие зимнего сада: из Ботанического сада и даже однажды из знаменитой уманской оранжереи в Софиевке сюда были доставлены олеандры и пальмы. Другой генерал, видимо специалист по инженерному делу, был часто в разъездах: с осени немцы начали строить укрепления на подступах к Харькову.

Угольная яма, куда сбрасывали уголь для отопления дома, была рядом с котельной. Не раз наблюдал Глечик, как сваливают с грузовика блистающий донбасский уголь. Двое солдат ссыпали его затем лопатами в люк котельной. К груде такого угля надо было подбросить теперь несколько кусков, искусно начиненных Макеевым.

В середине декабря с товарной станции Харьков 2-й два пятитонных самосвалочных «Бюссинга» доставили к особняку очередную партию угля. Когда уголь был сброшен на середину двора, машины уехали. Двое немецких солдат старшего срока стали ссыпать уголь в люк котельной. Именно в этот час неподалеку от ворот заиграл на скрипочке знакомый им обоим скрипач. Солдаты, умиленные звуками «Маргарита, ты меня не любишь», прервали работу и с лопатами на плечах подошли ближе к воротам. Решетка дворика особнячка граничила с большим пустынным двором, где жил во флигельке Глечик. Когда особняк был занят под штаб, немцы дополнительно обнесли решетку дощатым, в рост человека, забором. Тех нескольких минут, пока слушали солдаты скрипача у ворот, хватило Макееву: переброшенный им кусок угля он сам, наверное, не смог бы теперь отличить от других таких же кусков угля. Оставалось ждать. Когда, через сколько дней или недель, получат немцы его, Макеева, от всей души — подарок? Но ждать он не мог.

Старый машинист Южной дороги Глушко, с которым свела его Агния, взялся доставить батареи в Аджамку; попутно до Кременчуга, где сменялся, он обещал довезти и Макеева.

Декабрьским вечером Макеев добрался до домика на окраине города, недалеко от товарной станции железной дороги. Глушко, рослый, с бритой головой, прорастающей коротким, седеющим волосом, и обвислыми, совсем седыми усами, сам открыл ему дверь. В доме было, темно, только в сплющенной гильзе из-под снаряда слегка чадил широкий плоский фитиль.

— Ну как? — спросил Макеев, когда тот прикрыл дверь.

— Всё в порядке. В тендере под дрова аккуратно уложено.

— А не побьете? — усомнился Макеев.

— Ну, что вы… — Глушко усмехнулся. — Я как-то серную кислоту в бутылях провез. Да, вот еще сверточек… Агния просила передать отцу.

Макеев взял сверточек. Увидеться лишний раз с посторонним Агния опасалась. Глухая ночь объяла затерянный домик, только в темноте гукал маневровый паровоз.

— Скоро на главный путь-то выйдем? — спросил Глушко.

— Потрудиться еще придется, — ответил Макеев.

Глушко помолчал.

— Часы у вас есть? — спросил он вдруг. Макеев достал часы. — Через двадцать минут из Москвы сводку передавать будут… хотите послушать?

Глушко полез под постель и долго и осторожно доставал закиданный всяким тряпьем радиоприемник. Это был полевой легкий, выкрашенный в серую краску ящичек, какой употребляют немецкие связисты.

— Хорошая штучка, — одобрил Макеев не без зависти.

— Трофей. Из подорванного эшелона, — сказал с довольством Глушко.

Он присоединил батареи, надел наушники и начал настраивать. Вдруг он поднял палец, поймав нужную волну. В плотной тишине слышен был только тот же жалобный зов требующего пути паровозика.

— А ну послушайте… — сказал Глушко с просветленным лицом.

Макеев быстро надел наушники. Среди шума и треска услышал он спокойный, медлительный, точно листающий страницы, голос: говорила Москва. Он слушал и только шепотом повторял основное подавшемуся в его сторону Глушко:

— Наступление в районе среднего течения Дона… Новая Калитва, Кантемировка… Богучар! — чуть не воскликнул он. — Десять тысяч пленных… слыхал?

Они прослушали все в тишине, полной теперь могучего движения сил. Сводка кончилась. Медленные удары кремлевских часов величественно довершили сообщение.

— Ну, теперь не остановишь — пойдет… теперь и нам в Харькове, может, не так-то уж долго дожидаться осталось. — Машинист так же бережно разъединил батареи и снова запрятал приемник. Маневровый паровозик уже не просил дороги. — На главный путь, пожалуй, выходим, — добавил Глушко озаренно, — на главный…

Казалось, он уже видит своими глазами машиниста зеленый огонь в вышине, означающий, что путь свободен.

Он дал Макееву адрес обходчика Щукина в Аджамке, где будет храниться пересылаемый Макеевым груз.

IV

Еще осенью, простившись с полюбившейся ей казачкой, женой Икряникова, — далеко уже в эту пору вгрызлись немцы в донскую и кубанскую степи, — Феня поступила в военно-восстановительный поезд. Большинство плотников и строителей мостов в нем были узбеки; ей сразу понравились эти спокойные, полные достоинства люди, еще недавно работавшие землекопами где-то в своих далеких степях. Даже и сюда, на войну, принесли они свои навыки, подолгу распивая из пиал чай и нося под полушубками цветные, только подвертываемые снизу, халаты; но в работе они были споры и дружны.

В конце ноября, когда началось наступление под Сталинградом, а позднее в районе Среднего Дона, и на десятки километров, а потом и на сотни, немцы были отброшены, — поезд тоже двинулся в путь… Мосты через мелкие речки и через Дон, через Быструю, через Донец были взорваны. Почти вплотную подходил поезд к круче, где обрывались рельсы и свисала подорванная ферма моста, и тотчас начинали петь пилы, и стучать топоры, и летела щепа, и вот уже первый испытательный поезд тяжело переползал по поскрипывающему, белеющему свежим деревом мосту. Вместе с его строителями испытывала Феня тогда сложное чувство удовлетворения, точно еще один мост перекинут был к будущему.

На одной из станций, возле подорванного немцами моста через Дон, развернулись большие работы. Неподалеку от железнодорожных путей в каменном доме — бывшем училище железнодорожников — расположился эвакогоспиталь. В поезде, оторвавшемся от базы снабжения, была недохватка с мылом, и Феня решила попытаться достать мыло в госпитале. Длинный коридор с боковыми дверями в палаты тянулся через все здание. Проходя по коридору и читая надписи на дверях, Феня столкнулась с девушкой в белом халате; на ходу вписывая что-то в тетрадку, та озабоченно шла ей навстречу.

— Не скажете, сестрица, где заведующий хозяйством помещается? — спросила Феня.

Девушка подняла голову, и они обе вдруг отступили.

— Наташенька… — только ахнула Феня, — да не может того быть, боже мой! — Она кинулась к ней и стала целовать ее. — Вот не чаяла вас снова увидеть!

Они отошли в сторону и сели на подоконнике, не выпуская рук друг друга. Но для того, чтобы обо всем рассказать, не хватило бы и целого дня…

Позднее, в домике, где жила Наташа, Феня рассказала ей все, что произошло с ней за эти долгие месяцы; не скрыла она и о Макееве. Рассказала и Наташа обо всем, что с ней было, и о встрече с Соковниным, и о гибели брата. Они сидели молча, погруженные в воспоминания.