Три повести

Другой мир, — может быть, другая жизнь. Он вернул себя к прерванному письму:

«Мы увидели кровь, разрушенья, страданья, и до тех пор, пока не сделаем всего, чтобы уничтожить это нечеловеческое зло, нельзя вернуться к прежнему… Пора кончать, завтра с шести утра занятия. Завтра же надеюсь дописать это растянувшееся послание. От Вас вот уже третий месяц ни строчки. Правда, мы кочуем, и полевая почта не поспевает за нами».

Рабочий поселок, который полк занял с боем, был при руднике, опустошенном и наполовину уничтоженном немцами. Весь поселок был сейчас забит несколькими отведенными в резерв полками. В больших каменных зданиях бывшей рудничной администрации размещались штабы полков и комендатура.

Утро началось с боевого учения в поле. Первый батальон проходил установку противотанковых мин. Еще на рассвете, до вывода батальона в поле, из зенитных пулеметов была открыта ожесточенная стрельба по разведчику: ненавистная «рама» [38] , повисшая было над поселком, быстро стала набирать высоту и ушла в облака. Поле, выбранное для учения, находилось по другую сторону железнодорожного полотна, близ рудничных сооружений с обгоревшими копрами. К двум часам дня, проверяя вместе с командиром батальона, как установлены мины, Соковнин услышал крик: «Воздух!» Люди стали разбегаться по овражкам и балочкам. Из-за леса на большой высоте шли тремя тройками немецкие бомбардировщики.

38

Наблюдательный самолет, прозванный «рамой» из-за его двойного фюзеляжа.

— Навел все-таки, стерва, — сказал командир батальона, помянув крепким словцом утреннего разведчика. — Давайте сюда, товарищ капитан…

Они побежали в сторону бетонированной водосточной трубы, проходившей под полотном железной дороги. Но один из самолетов, шедший во второй тройке, вдруг резко оторвался, точно его подбили, и Соковнин понял, что самолет пикирует именно в их сторону. К пронзительному визгу мотора присоединился прижимающий к земле звук сброшенной бомбы… Соковнин упал лицом на землю, и почти в то же мгновение страшная сила подняла его в воздух, и желтое мертвое пламя, полное песка и земли, хлестнуло по глазам. Минуту он лежал оглушенный; потом, ощупав дрожащими пальцами свое засыпанное землей лицо, он понял, что ничего не видит…

VIII

Партизанские силы, частично подтянувшиеся в сторону Киевщины, действовали теперь в районе важнейших для немцев коммуникаций, соединявших Киев через Фастов и Белую Церковь с Черкассами. Проиграв в июле гигантскую битву под Курском, потеряв затем Харьков, не удержав правый берег Днепра под Кременчугом, немцы цеплялись теперь за Черкассы — этот важнейший для них плацдарм на Днепре.

Пути сообщения в этом районе были сейчас особенно важны и удары, наносимые партизанскими группами, необычайно чувствительны. В течение августа и сентября партизанам удалось подорвать около десятка составов, следовавших с экстренными грузами — танками и боеприпасами. Немцы, введшие было строгий график движения, теперь изменили весь порядок, и Суровцев разослал часть людей на узловые станции для наблюдения за продвижением составов.

Два последних месяца Макеев провел на территории сахарного завода в большом поселке близ Смелы. Он жил у работника завода Чуйко, сумевшего показной полезностью обмануть бдительность немцев: из сахара можно было гнать водку. Немцам водка понравилась. Он расширял производство, приписывая к предприятию то одного, то другого, хотя для нехитрого этого дела ему хватило бы и двух человек. Только по вечерам иногда, плотно закрыв окна ставнями, большеносый, рябоватый Чуйко с довольным видом потирал гладко обритую голову: немцы в погоне за водкой были равнодушны к его персоналу… они искали партизан в хуторах, а партизаны служили у него на заводе в качестве слесарей и счетоводов.

— Ох… — он со вздохом потирал свою обритую голову, — узнают немцы про нас с тобой — в такую перегонку нас пустят…

— Ну, из меня горькая водка получится, — сказал Макеев, — пожалуй, потравятся.

— Да и из меня не слаще…

Но последние недели Чуйко был настроен тревожно: может быть, кто-нибудь донес на него, может быть, немцы стали догадываться. Они затребовали список работающих на заводе.

— Может, уходить мне пора? — спросил Макеев невесело.

— Не так-то это просто. Уйдешь теперь, — значит, за тобой что-то есть. Нет, надо выждать.

— Пока не возьмут?

— А так вернее возьмут… я уж повадку немцев знаю. У них гестапо хитро действует: все будто до поры без внимания, а потом в одну ночь пойдет. Может, на Христиновку тебе придется уйти, тогда к семействам братов моих по дороге заглянешь. — Чуйко задумался. Его большое, тронутое рябинками лицо стало грустным. — А живы-ли они, браты? — сказал он самому себе. — Поразбросало кого куда… про Петро я слыхал — он в отряде Герасименко давно… они между Христиновкой и Шполой немецких эшелонов свалили под откос — дай бог. А Григорий в Красной Армии… с самого начала войны ничего не знаю о нем.

Но два дня спустя Макееву передали приказание Суровцева направиться в сторону Умани, откуда наносились удары по важнейшим для немцев железнодорожным путям — на Казатин и на Вапнярку. Почти неделю боковыми путями пробирался к Макееву Рябов. На территорию сахарного завода решился он, однако, пройти только к вечеру. Рябова Макеев не видел с того самого дня, когда вместе подобрались они к зданию, где было у немцев кино. Рябов последнее время был в группе, действовавшей ближе к Христиновке.

— Ну, как ты здесь? — спросил Рябов.

— Да работаю. — Макеев усмехнулся. — Вроде диспетчера. Поезда отправляю.

— Ну и как — доходят?

— Стараюсь, чтобы не все.

— Немцы сейчас пути берегут… севернее-то Киева у них дорога отрезана. — Рябов был тот же — неторопливый, спокойный, густо заросший курчавой бородой. Он передал Макееву приказ Суровцева. — Только по железной дороге — не думай: немцы сейчас даже тендера проверяют. Я тебя научу, как идти…

— Подожди, достану карту.

— Не надо. По карте меня только запутаешь. — Рябов начал диктовать ему названия сел. Потом, проверив дверь: заперта ли она, он стал стягивать с себя сапог. — На, возьми на разживу, — сказал он, подавая Макееву пакет.

— Это что?

— Марки. Немецкие деньги.

— А чего они стоят? — усомнился Макеев.

— Для дураков стоят. Может, смазать кое-кого или еще для чего.

Макеев все же, не доверяя своей памяти, записал условными буквами путь следования.

— Да, вот еще что… чуть было не забыл, — сказал Рябов, оживившись. — Брат у тебя есть?

— Был, а что… или что-нибудь слыхал о нем? — спросил Макеев, бледнея: а вдруг Степан — жив?

— Жинку его видел… просила тебе сказать.

— Варю? — Макеев схватил Рябова за руку.

— Вот имени-то не спросил. Кажется, что Варя. Пойдешь на Елисаветовку — она там у старушки… хорошая бабка одна. Мария Стодоля — запомни.

— Ну, спасибо, Рябов… порадовал, — сказал Макеев не сразу. — Камень с моей души отвалил… Я уж и не надеялся, что жива она — Варя.

Он задумался, и Рябов не стал его расспрашивать.

Несколько дней спустя Чуйко проводил Макеева в путь. Перед уходом он сунул ему в вещевой мешок две бутылочки.

— Пригодятся… и подвезут за них в случае чего, а может, и с братом моим разопьешь.