Три стороны моря
Шрифт:
Песнь двенадцатая
«Будет ли Елена оплакивать меня?» — думал Парис.
У него оставалось всего три стрелы с железным жалом, когда в город пришли хетты.
Оружие хеттов наносило жестокий урон врагу, но было обоюдоострым — оно соблазняло идти в такие атаки, куда бы троянцы, даже ведомые Гектором, будь он еще жив, ни за что бы не полезли. Благодаря хеттам Троя не узнала голода: Диомед и думать не хотел удерживать окружение против безумного отряда. Зато он поступил хитрее, каждый раз отправляя против хеттов то беотийцев, то аркадян, обещая тем и другим золотые украшения,
«Но будет ли Елена биться головой о стену, станет ли выкрикивать имя мое во сне?» — спрашивал себя Парис.
И что скажут Приам, Деифоб, Кассандра, Гелен, когда он ляжет на костер, уже опробованный Гектором?
Купец, тот хитрый парень откуда-то с юга, который так похож на него, приплывет ли он в Трою, когда все наконец закончится? И попросит ли отдать долг, обещанный талант серебра? После всего, что случилось? Но разве виноват он, купец-южанин, и разве видела будущее на самом деле Кассандра, рассказывая о своих грезах, оживляя его мечту, его Елену?
Так будет ли она плакать? Вот вопрос, без ответа на который Парис не мог выйти на битву.
«Ну что ж, пусть вздрогнет обитель Аида!» — с такой мыслью Ахиллес выступил из шатра, едва проснувшись.
С каждым десятком очередных жертв Ахиллес возвращал себе былые привычки: сперва он позволил себе есть, потом совершил омовение в прибрежных водах (причем больно ударился о черный нос своего заглавного корабля), потом впустил в шатер Брисеиду, потом еще кого-то… Наконец, на пятом десятке убитых к нему вернулся хороший сон.
Если б Аиду нужны были мертвецы, он бы, наверное, оценил Ахилла. Но мертвецов в мире и так достаточно. Кроме того, если б Аиду были нужны мертвецы, он бы искал не сына Пелея, а того, на чью совесть легли все эти павшие с обеих сторон, эта кровь и эта война…
Все это было заслугой одного существа, под тимпал которого они сплясали, под шутовской бубен, превратившийся ненароком в боевой барабан.
Ахиллес не слышал ритма, но плясал неплохо.
Сегодня он смотрелся, пожалуй, величественно. Сегодня что-то в нем было…
«Пусть дрогнет земля!» — повторил про себя Ахиллес, и гримаса воина, суровая, хотя и банальная, отразилась на его лице.
— Куда он пошел?!!!
Кассадра не просто закричала, она взвизгнула, да так неистово, нечеловечески, что служанки прибежали, и в глазах был ужас, и кто-то понесся зачем-то к Приаму, будто даны ворвались в город.
Парис, перекинув за спину лук, опоясавшись коротким мечом, уходил по улочкам Трои, прочь от своего дома к воротам. Его провожали взгляды женщин — в отличие от Гектора, он не боялся суждения троянок.
— Зачем, зачем, ну зачем и куда он ушел?!!!
Елена молчала. Не сказать, чтобы Елена смотрела презрительно, скорее бесстрастно.
— Этого нет в моей поэме, понимаешь, ты, призрак? Это неправильно, это неправильно и страшно…
— Ты не знаешь, чем все кончится? Так сложи строки
прямо сейчас! — посоветовала Елена Прекрасная.— Эти строки не ложатся, — сказала Кассандра, широко открыв глаза, как ей бывало свойственно. — Строки о нем больше не складываются. — И опять завопила на пределе голоса: — Этих стихов нееет, понимаешь, неееееет!!!
— Я бы не затевал сегодня атаку, — сказал Диомед.
Агамемнон посмотрел на Нестора.
— И я бы не советовал, — отозвался тот.
Ветер волновал море, только что промчался быстрый дождь… И вообще умирать в этот день никому не хотелось.
— Сын Пелея неудержим, — покачал главой басилевс басилевсов.
— А где Одиссей? — спросил Менелай.
— Он вчера вернулся из Трои, — ответил Диомед.
— Пронырливый этот островитянин…
— Да, — согласился Диомед. — Послушай, Менелай, ты когда-то говорил, что отобрал у купца железо.
— Отнял, было, — Менелай ухмыльнулся, что-то вспомнив. — Но из него трудно что-либо сделать.
— Я хочу попробовать, — сказал Диомед.
Менелай обратился к брату:
— Я половину продал… Кое-как, его и продать непросто. Оно было ни к чему не пригодно…
Диомед отвернулся, потеряв интерес.
Мало кто знает, что поединок Ахилла с Пентесилеей случился в тот же день, что и поединок, с позволения сказать, Ахилла с Парисом. Мало кто помнит вообще такое имя — Пентесилея.
Конечно же, она не была амазонкой, как изображено на чернофигурной вазе классической эпохи. Конечно же, она была сестрой-любовницей Сарпедона, у хеттов так было принято: сестры они же и любовницы. Амазонок хетты не знали, амазонок выдумали поэты, от которых Аполлон отвернулся.
В тот ветреный денек Пентесилея не плакала.
— Ты уверен, что мирмидоняне пойдут на город?
— Они безумны, — почтительно отвечал предводитель железного отряда, — они приближаются к самым стенам, с каждым боем все ближе.
— Это хорошо, — мечтательно проговорила женщина.
Она была на десять лет старше своего Сарпедона. Она ценила его. Нет, она его обожала. Ей с ним бывало лучше, чем Ахиллесу с Патроклом.
— Я попытаюсь убить его, — сказала Пентесилея.
Железный вождь покачал головой в шлеме, но отговаривать ее не стал. Он знал, что Пентесилея посвятила себя богам смерти, что ж, пусть пробует. Кто-то же должен когда-нибудь убить басилевса мирмидонян.
— Пусть они видят, что ты женщина. Тогда тебе легче будет подобраться к нему.
— Хорошо, что я не срезала волосы.
До начала сражения есть еще немного времени. Мирмидоняне, вопреки советам Атридесов, отсчитывают шаг за шагом по пыльной равнине к стенам. Парис щиплет тетиву и отсчитывает стрелу за стрелой, они пока недвижимы, но у каждой на конце странный металл — железо. Хетты знают, что это, хетты отсчитывают своих погибших, к которым прибавится сегодня кто-то; среди хеттов женщина, она не очень красива, зато царского рода, и никто не может помешать ей умереть, когда вздумается. Хищная птица парит над всем этим, презирая стервятников: давно пора разогнать их, собравшись вместе, коршунам, ястребам и орлам, в поход-полет возмездия, как сделали люди там внизу…