Три версты с гаком

Уселись на бревна, закурили. Мимо станции без оста­новки пошел товарняк. Паровозный дым взметнулся вы­ше деревьев и, закручиваясь спиралью, стал рассеи­ваться.

— Когда я сюда приезжаю, со мной что-то начинает твориться непонятное, — размякнув, заговорил Артем. — Вспоминается какой-то пожар, я его и запомнить-то не мог... Вот мы сейчас сидим тут, прошел поезд, башня, станция, стрижи в небе и даже вы на этом бревне — у меня такое ощущение, будто все это когда-то было... И эти облака над лесом, и дым.

— Почувствовал свою родину, — просто сказал Носков. — Это не только с тобой бывает… Когда я был на фронте, под Бреслау, на меня тоже такое нашло. Вспо­мнился вдруг дом, баня у речки, какой-то старик копо­шится в предбаннике, а потом огонь, крики... Лишь ко­гда вернулся домой, у матери узнал, что такое было на

самом деле. Еще до революции мой дед самогон варил, да и баню спалил. Сам еле живой остался... А мне тогда полтора года всего и было. А вспомнилось мне все это под Бреслау до того отчетливо, что просто диву даюсь... Сам понимаешь, как все мы намаялись на фронте за пять лет. Недаром на войне самые любимые песни были про дом, рощу да белую березу. Ничто так солдата за душу не трогало, как эти песни... Вспомнил один слу­чай. Это было в сорок втором, под Торопцем. Мы закре­пились на правом берегу небольшой речушки, теперь уж забыл, как и называется. Так вот как раз посередке меж­ду нами и немцами стояла кудрявая береза. Вокруг вся земля снарядами вспахана, а она каким-то чудом уцеле­ла. И все мы каждое утро радовались, видя, что после артобстрела и ночной бомбежки стоит родимая, ветками шевелит... Глядим на нее, про дом родной вспоминаем. И тут случилась танковая атака. «Тигры» поползли пря­мо на нас. Тогда мы еще не знали, как с ними совладать. Наши пушки стреляют, но пока ни одного не подбили... И скажу я тебе, даже бывалым солдатам ох как скучно сидеть в окопе и смотреть на этих «тигров»... И тут один танк, я думаю, из озорства, повернул прямо на березу... Как ударил грудью с ходу, так и затрещала наша кудря­вая... Замахала ветками и упала вершиной в нашу сто­рону. Был у нас в роте солдатик такой, тихий, незамет­ный, воевал исправно, но на рожон не лез. Тут вскаки­вает он, лицо перекосилось от гнева, и со связкой гранат прямехонько на этот танк. Ну, думаем, сейчас его пря­мой наводкой. Добежал-таки до самого танка и связку под брюхо ему. Подбил! Тут еще один солдат поднимает­ся, другой, третий... Когда загорелся второй танк, «тиг­ры» развернулись и показали нам хвост... А солдатика того орденом Красного Знамени наградили... В газетах сейчас часто пишут военные были. Была у меня мыслиш­ка про этот случай написать в «Известия»...

— И написали бы, — сказал Артем.

— Не умею я складно объяснить все это на бумаге. Да и времени нет. У меня забота, как клуб отремонти­ровать. Одно крыло лет пять назад железом покрыли, а другое, наверное, при коммунизме... Ни хрена не дает средств райисполком.

— У меня тоже забот полон рот, — сказал Артем. — . Нужны цемент, кирпич, доски... А где все это взять?

— Построишь дом, а потом? Как крот, закопаешься в норе?

— Почему как крот? — удивился Артем.

— Помог бы нам наглядную агитацию в клубе нала­дить! И потом эту стенгазету... Я понимаю, ты худож­ник, картины рисуешь, может, тебе и зазорно такой чепухой заниматься, а для нас это великое дело. Тут есть субчики, которые давно в карикатуру просятся.

— Вы что же думаете, если я художник, значит, все могу? — улыбнулся Артем. — Я живописец, а карика­туры рисуют графики...

— Неужели не сможешь? — искренне удивился Носков.

— Стенгазеты я оформлял еще в школе... И карика­туры рисовал... Так когда это было?

— Ты уж, Артем, выручай нас, — сказал Носков. — В кои веки в поселке свой художник завелся... Да мне стыдно будет людей, если наглядную агитацию да стен­газету не поднимем на подобающую высоту... Ты зайди в клуб-то, погляди, какая там беднота.

— Зайду, — пообещал Артем.

— Партийный ты? — спросил Носков.

— Нет.

— А чего ж так?

— Вот так, беспартийный.

— Дед твой хоть и беспартийный, но был правильный человек. Про таких говорят — беспартийный коммунист, Несколько лет он у нас был депутатом поселкового Со­вета... И все-таки жалко, что ты не в партии, — сказал, помолчав, Кирилл Евграфович.

— Еще все впереди...

— Смолоду надо в партию вступать, пока огонь да задор. Смотри не затягивай это дело, ежели ты правиль­ный человек и линия партии тебе близка. Ну, этим сво­им оружием... Писатели пером, а вы, художники, кистью, надо полагать?

Скрипнула калитка, и в гости пришла бурая с крас­ным корова. Доверчиво взглянув на людей добрыми влажными глазами, принялась старательно выщипывать у изгороди сочную траву. Раздувшееся вымя с оттопы­ренными сосками тяжело колебалось в такт ее нетороп­ливым шагам.

К автобусной остановке подкатила грузовая машина. Из кузова посыпались нарядные парни и девушки. Это приехали на танцы молодые рабочие. Тренькнула гита­ра, ломкий юношеский голос громко запел и тут же за­молк, дав протяжного петуха. Все рассмеялись.

— Поживи у меня, пока дом не построишь, — пред­ложил Кирилл Евграфович.

— Вы говорили, мой дед сам по бревнышку сложил этот дом, — сказал Артем. — Вот и я попробую... Не бо­ги ведь горшки обжигают. А жить пока буду в палатке. Вот здесь на лугу поставлю. Не будет она вам перспек­тиву портить?

— Ну, как знаешь. — Носков поднялся с бревен, за­топтал окурок. — Спасибо за угощение. Хозяйка небось сына на разведку послала...

Попрощался и ушел. А Артем еще долго сидел на бревнах и курил. На танцплощадке было тихо. В клубе шел фильм. Дверь в будку была распахнута, в освещен­ном квадрате двигались тени киномехаников, слышалось стрекотанье аппаратуры, музыка, голоса.

Стершаяся с одной стороны голубоватая луна подня­лась над поселком, облив темные крыши серебристым светом. На станцию прибыл пассажирский. Слышалось пыхтение локомотива, голоса, грохот сгружаемых на плат­форму ящиков.

Пассажирский здесь долго не задерживался. Свисток, шумная пробуксовка, трубное кряканье — и все нараста­ющий перестук колес. И вот уже мелькают красные огоньки последнего вагона. А затем еще один продолжи­тельный гудок, подхваченный лесным эхом, — поезд подъезжает к переезду — и движение, шум, стук, пыхте­ние — все постепенно затихает. Тишина.

Глава восьмая

1

На следующий день приехал Мыльников. Обтянутый сверху серым брезентом «газик» лихо подскочил к сель­совету. Из кабины с достоинством вылез коренастый, плот­ный человек лет сорока восьми. Темный с искрой костюм ладно сидел на нем, на ногах блестели начищенные по­луботинки.

Мыльников еще не успел подняться на крыльцо по­селкового, как его перехватил председатель. Пожав друг другу руки, они не пошли в контору, а спустились вниз. Алексей Иванович был ниже Носкова на целую голову, зато вдвое шире. О чем-то разговаривая, они направи­лись к Артему.

Артем отложил неисправную удочку в сторону — он подгонял два колена — и поднялся навстречу.

Кирилл Евграфович познакомил их. Мыльников по­держал в своей пухлой ладони с короткими пальцами руку Артема и сразу заинтересовался удочкой. Толстые губы на его широком, кирпичного цвета лице растяну­лись в улыбке.

— Разве это удочка? Я видел у приятеля-москвича японскую. На рыбалку ко мне приезжал весной. Вот это удочка! В собранном виде сойдет за трость, а разло­жишь — восемь метров! Обещал мне привезти такую. Иногда их в Москве выбрасывают в продажу. Он мне ка­тушку японской жилки подарил. Вот это жилка, я вам скажу! На ноль два можно трехкилограммового леща вы­тащить.