Три Ярославны

— Прости, Бенедиктус, — перебил Даниил мягко, но решительно. — Говори, пожалуйста, тише. Княжна уснула.

Бенедиктус перевёл взгляд на повозку. Анна и правда спала, уронив рыжие пряди на книгу.

— Алла-а-а! — вдруг донеслось спереди из-за придорожного кустарника. — Алла, бисмилла-а! Ай, алла-а...

Даниил замер, прислушиваясь. Шалиньяк привстал на стременах. Воины разом ближе придвинулись к возку.

Ромуальд, чрезвычайно оживившись, выхватил меч и галопом пустил коня на крик. Злат хотел последовать за рыцарем, но Бенедиктус остановил его:

— Погоди, дай бедняге наконец свершить свой подвиг.

Через минуту за кустарниками путникам открылась стоящая у речки двухколёсная арба, запряжённая ослом. Подле неё Ромуальд цепко держал за бороду человека в шароварах и чалме.

— Что за несчастная судьба! — вопил бородач, простирая руки к подъезжавшим. — Стоит любому странствующему рыцарю увидеть сарацина, как он тут же хватает его за бороду... И все говорят — отдай гроб Господень! А откуда он у бедного сарацина, разве я его брал?

— Кто ты такой? — спросил Шалиньяк.

— Бедный сарацинский купец, везу в Регентсбург шёлк и амбру. Остановился для вечернего намаза... Добрая госпожа! — упал он перед Анной на колени. — Не знаю имени и титула... Разреши ехать под охраной твоих лучезарных рыцарей! Иначе бедному сарацину снова не миновать беды!

Анна подумала, поглядела на Роже, потом на Даниила, выпрямилась и простёрла руку — как делал её отец на судилищах в Киеве:

— Пусть едет!

Ромуальд разжал руку и смущённо отъехал в сторону.

— Да продлятся дни твои, мудрая госпожа! — быстро закланялся купец. — Да не меркнет свет очей твоих!.. И вот так от самой Палестины, — пожаловался он Бенедиктусу, влезая на арбу.

Анна глядела на Даниила:

— Я поступила по своему назначению, Даниил?

— Ты поступила по-королевски. Ибо сказано: благословен будет владыка милосердный.

Анна сдержала довольную улыбку. Рыцари и воины разошлись по своим местам, и снова под скрип колёс кавалькада тронулась в путь.

В зеркале горного озера плавала полная луна, и лик её временами покачивался от всплесков сонной рыбы. Маячили в тумане фигуры франкских воинов у заветного возка, торчали оглобли распряжённой сарацинской арбы.

В стороне от засыпающего лагеря Даниил совершал молитву. Но невольно, как ни погружался Даниил в святые, успокоительные слова, слух его ловил доносившиеся от повозки девические шёпоты.

В повозке, устланной мехами, Янка взбивала подушку, готовя Анне ночлег.

— ...а бывает, — слышался Даниилу шёпот Янки, — женщина не хочет, чтобы у неё появился ребёнок, и тогда нужно найти зёрнышко, которое нёс муравей, завернуть его в кожицу финика, что привозят нам греки, и привязать к голове...

— Какая женщина не захочет ребёнка?.. — отзывался Янке удивлённый шёпот Анны. — Вот если женщина хочет ребёнка, а его всё нет...

— Это ещё проще. Нужно убить кролика и смешать его мозг с жиром молодого гуся...

Даниил горячее зашептал молитву, но не творилась молитва. Уходили последние остатки благодати из души, уходил покой, и на место его вползала тоска, и сердцем вновь овладевало скорбное томление. Даниил закрыл руками уши, но не легче от этого стало его душе.

Так простоял он на коленях долго, а когда отнял от ушей руки, шёпотов уже не было слышно. Он поднялся и подошёл к повозке. Анна спала, но место Янки рядом с ней было пусто. С берега озера послышались плеск и тихий смех. Даниил раздвинул ветви кустов и вгляделся. На лунном мелководье темнели две обнажённые фигуры, Янка и Злат со смехом кружили друг вокруг друга, и змеями кружилась за ними нарушенная водная гладь...

Даниил глядел, не в силах оторвать глаз от этой дьявольской, греховной пляски. Но был ещё Бог в нём, и отвёл глаза Даниила от озера, и вернул силы расслабленной плоти.

Даниил возвратился к повозке, вынул меч и, воткнув его перед собой в землю, сам опустился рядом. Анна продолжала спать, по-детски уложив щёку на ладошки. Локон её волос шевельнулся от набежавшего ветерка, приподнялся и сонно лёг обратно.

Тёплые зефиры ласкались к его милой, на неё ласково смотрели звёзды с неба. Слаще мёда было её ровное дыхание, вся прекрасная юная душа её светилась на спящем лице... Чем он ещё мог одарить её, кроме тайной своей любви, чем уберечь, кроме вечной преданности, чтобы никогда не коснулись её беда и тоска, чтобы никогда не померк этот чистый свет её души?

В своих мыслях Даниил не сразу заметил подсевшего к нему сарацинского купца. Позёвывая, тот посидел немного, потом лениво замурлыкал протяжную восточную мелодию.

— Это очень старая песня, — прервав пение, пояснил купец. — И поётся в ней о том, что прекрасней всего в мире.

— О чём же?

— «Тёмная ночь навевает желание, луна освещает ложе из роз, и соловьи поют в сердцах влюблённых». Хочешь, научу тебя этой песне?

— Я не пою таких песен, — помолчав, отозвался Даниил.

— Конечно, монахам чужды такие песни, — согласился купец. — Неужели даже в мыслях? — вдруг быстро спросил он, и Даниил встретился с мерцающим в полутьме испытующим взглядом...

И был ещё один день пути. Дорога петляла среди склонов, поросших высокими синими елями.

Сарацинский купец мирно дремал, качаясь в своей арбе. По обе стороны от Анны ехали Роже, Шалиньяк и Бенедиктус.

— Итак, — говорил наставительно епископ, — король Хильперик имел возлюбленную по имени Фридегонда. И до такой степени поддался убеждениям этой женщины, что однажды ночью...

— ...задушил в собственной постели свою жену, — вставил Бенедиктус.

— Да, — подтвердил Роже. — Её звали Галесвинта. Вторую жену Хильперика звали Одовера. Когда король был на войне, Одовера родила ему дочь. Хитроумная Фридегонда посоветовала ей самой окрестить ребёнка. Жена, нарушив церковный устав, стала, таким образом, кумой своему мужу, за что и была изгнана...

— А позднее отравлена, — уточнил Шалиньяк.

Анна, нахмурившись, слушала урок французской истории и временами поглядывала на Даниила, который шагал позади.