Три Ярославны

Может, оттого это было, что помнилась Анне недавняя случайная встреча в лесу. Тогда она увязалась с братьями на охоту, но шумная их забава ей скоро наскучила, и Анна отстала, доверив путь домой умному коню.

Тихо было в дубраве, листы трепетали под лёгким утренним ветром, пели птицы, и весенний воздух был прозрачен. И тропа незаметно привела Анну к ограде, на кольях которой скалились конские черепа и сушились травы.

Старуха, ветхая и хмурая, сидела на крыльце своей лесной хижины, а у ног её лежал большой грязный кабан, и старуха осторожно вынимала из его бока стрелу.

— Здравствуй, Ярославна! — сказала ведунья, не оборачиваясь, и Анна вздрогнула от такой неожиданности, но любопытство пересилило.

— Здравствуй. Откуда знала, что приду?

Старуха выдернула стрелу, понюхала, отбросила в сторону.

— Ветер донёс, дубы нашептали. Подай-ка мне кувшинец. — Ведунья указала на глиняный сосуд с мазью, и Анна, сойдя с коня, подала ей кувшин. Ведунья принялась втирать мазь кабану в раненый бок. — Час твой близится, скоро ехать девице с отчего двора. Хочешь небось узнать, что ждёт за дальними лесами, за синими горами?

Непривычно было Анне, что так разговаривают с дочерью великого князя, но любопытство всё равно брало верх.

— Скажи. Я тебе золота дам, — Анна сняла с шеи тонкую золотую гривну.

— А не скучно будет, если всё наперёд знать будешь?

— Ты же знаешь наперёд, тебе не скучно?

— Почём тебе известно? — ведунья усмехнулась. — Может, меньше бы знала, позже состарилась. А так — ни сна, ни покою, и цари земные, и звери лесные, все ко мне идут. — Закончив втирать мазь, она похлопала кабана по боку: — Ну, полежи, отдохни. А ты — поближе подойди, да не бойся.

— Я ничего не боюсь, — поспешила объявить Анна, подошла и протянула старухе гривну.

Та внимательно оглядывала Анну, и Анне показалось, что хмурый взгляд её прояснился, и разгладилось сухое, морщинистое лицо, и, может быть, даже обозначилась на нём улыбка.

— Мёртвого золота мне твоего не надо, — сказала ведунья. Она протянула руку к голове Анны, выдернула длинный волос, занесла над огнём костра, и волос вспыхнул тонкой золотой нитью. — Вот оно, червонное живое... Сколько же лет-то прошло...

Волос змеился в тёплом воздухе, складываясь в разные замысловатые фигуры, Анна зачарованно наблюдала его пляску, и голос ведуньи доносился до её ушей.

— Не давно и не вчера, — тихо говорила старуха нараспев, — а семнадцать лет назад... прискакал князь с победой из земли Червенской, последних врагов своих разбил... и в ту же ночь дочь у него родилась... И сказала я тогда: неспроста, князь, золотая заря взошла до утра!..

Жёлтые глаза ведуньи глядели на Анну, и в них отражались огонь костра и золотая пляска нити.

— Рыжей ты родилась, Анна, породнилось в тебе солнце с золотом. Так отметил тебя Ярило. Солнце укажет тебе путь к золоту, а золото — к славе. Будет утро золотое, и конь золотой, и всадник в золотом плаще... Вот отчего говорят, что рыжим всегда везёт! — неожиданно рассмеялась старуха, бросила волос в огонь, и он, вспыхнув золотой молнией, погас.

И вслед за тем тревожно хрюкнул боров, конские шаги послышались невдалеке, и Анна увидела встревоженное лицо Даниила.

Они вдвоём возвращались из дубравы, и Анна виновато поглядывала на Даниила, почтительно, но строго выбранившего её за суеверные разговоры с лесной ведьмой.

— Но, Даниил...— робко возразила тогда Анна. — Разве тебе не хочется иногда знать, что тебя ждёт?

— Не ведает человек ни дня, ни часа своего, — отвечал Даниил. — Так говорит Писание.

— Скучный ты, Даниил, — в сердцах вздохнула Анна. — Сам как Писание...

Даниил поднял глаза на Анну и увидел, что Анна глядит на него с равнодушным сожалением. Он ответил смиренно, но несогласно:

— Знаешь ли ты Писание, хуля его?

— Знаю. — Анна пожала плечами. — Там везде — о грехе, о смерти, о вечном огне...

— Там говорится и о цветах, и о весне... «Вот зима уже прошла, — помолчав, тихо произнёс Даниил. — Дожди миновали, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей...»

Анна слушала недоверчиво и заинтересованно.

— «...смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, благоухают... Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, покажи мне лицо твоё, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо прекрасно»...

— Так сказано в Писании?

— Так сказал Соломон, мудрейший из любивших...

— А что... он ещё сказал?

— Он сказал ещё: «Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют её...

— крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя... и стрелы её — стрелы огненные...»

— А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь греховна?.. Что с тобой, Даниил? — посмотрела на монаха Анна с удивлением. — Ты дрожишь, тебе холодно?

Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.

— Это образ, метафора, как называют греки, — сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. — Любовь Соломона — это его любовь к Богу... — Анна слушала и всё глядела на Даниила, дивясь его переменам. — Так, Анна, мы должны понимать Писание.

Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря её рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые огненные стрелы любви, и особенно — чей-то плащ золотой, — и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое...

Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на её шаги.

— Даниил! Ты слышал? За мною приехали франкские послы!

— Радуйся, Ярославна, — тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.

— А ты?.. Разве ты не рад? — Она подошла ближе, разглядывая его скарб. — Куда собрался?

— Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель...