Три женщины одного мужчины

– Мама передала, – коротко пояснила Анисья Дмитриевна, не вдаваясь в подробности.

Евгений Николаевич заглянул внутрь и обнаружил довольно крупную сумму. Что-что, а считать Вильский умел, знал, что пенсия Киры Павловны ничтожно мала, и догадался, что здесь приложила руку сама Анисья Дмитриевна.

– Зачем? – Евгений Николаевич поднял глаза на бабушку.

– Ну как же, Женечка, зачем? Тебе ведь тяжело. На Нютьку алименты, а у тебя вторая семья… – залопотала Анисья Дмитриевна, но быстро остановилась и, выдохнув, выпалила: – Виноваты мы перед тобой, Женя. – Она расплакалась и снова ткнулась Вильскому в плечо. – Это разве можно такой спрос с человека, чтобы к родной матери нельзя было зайти? – Анисья Дмитриевна разом пыталась произнести все те вопросы, которые мучили ее на протяжении последних двух лет. – Разве можно? – заглянула она внуку в глаза. – Бог и то грешников жалеет. А Николай Андреич и слушать ничего не желает…

– Так отец не знает, что ты здесь? – усмехнулся Евгений Николаевич. – Тайком пришла?

– Нет, Женя. – Анисья Дмитриевна не стала возводить напраслину на зятя. – Знает. Сказала я ему…

– А он? – побледнел Вильский.

– А он: «Как считаете нужным». Говорит со мной, Жень, а сам мучается. Инда с лица весь спал. Ты бы сходил к нему…

Евгений Николаевич громко фыркнул, шумно выпустил дым изо рта и резко поднялся, размахивая конвертом, как флагом:

– Зачем? Чтобы он мне снова сказал: «Нет у меня сына»?

– Он так не скажет, – вступилась за Николая Андреевича теща.

– Скажет, – горько усмехнулся Вильский. – Знаешь, не очень-то приятно стоять с протянутой рукой…

– А ты не стой с рукой-то, – посоветовала Анисья Дмитриевна. – Ты с ним поговори. С ним уж и Кира говорила. И я.

– Можешь не продолжать, – прервал бабушку Евгений Николаевич и протянул ей конверт с деньгами. – Позовет – приду, а так – нет.

– Же-е-еня, – простонала Анисья Дмитриевна, но деньги не приняла. – Ну ты же его знаешь!

– Ты меня тоже знаешь, – жестко проговорил Вильский и положил конверт на колени бабушке. – Ты сама-то как? Здорова?

– А чего мне сделается-то? – грустно улыбнулась Анисья Дмитриевна, не касаясь конверта, и ни слова не сказала о том, как второй месяц печет за грудиной. – Ноги вот только плохо ходят, почти не выхожу. А так – слава богу. Не обижают.

– А мать как?

– Слава богу…

– Значит, все у вас хорошо, – с некоторой долей разочарования в голосе заключил Евгений Николаевич и тут же добавил: – А мои там как, не знаешь?

– Слава богу, – в третий раз повторила Анисья Дмитриевна. – Женечке вот только тяжело: Николай Робертович совсем из ума выжил, днем спит, ночью стихи читает.

– А Желтая работает? – поинтересовался Вильский сочувственно.

– Нет, Женя. Завод-то распустили. Не работает. За товаром ездит – на рынке стоит. Сейчас ведь, сам знаешь, кто как… Коля с Кирой ей деньги регулярно относят, а она не берет. Сама, говорит, справлюсь, не нищая. Ей Кира объясняет: не тебе, мол, на девочек, а Женечка ни в какую. Гордая. Все вы гордые.

– Вот и отдайте деньги Желтой, – показал глазами на конверт Евгений Николаевич и наконец-то присел рядом.

– Нет, – категорически отказалась Анисья Дмитриевна и снова протянула внуку конверт. – Это твои.

– Я не возьму, – устало выдохнул Вильский.

– Почему?

– Баб, мне сорок пять лет. Это я тебе с матерью в клюве должен приносить, а не вы меня, здоровенного мужика, подкармливать. Не возьму, не проси, – как отрезал Евгений Николаевич, поймав себя на мысли, что деньги были бы ему как нельзя кстати. Но что-то подсказывало: «Не смей брать!»

– Представляешь, – рассказывал потом он Любе. – Деньги мне принесла. С книжки, наверное, сняла. Смертные. Говорит, прости нас, Женечка. Моя бабушка и мне говорит! – никак не мог успокоиться Вильский.

– А ты? – тихо поинтересовалась Люба.

– Не взял, конечно.

– Зря, – проронила жена и поставила перед Евгением Николаевичем тарелку. – Надо было взять.

– В смысле? – растерялся Вильский. – Чтобы не обидеть?

– Чтобы дать понять, что ты тоже имеешь право, – объяснила Люба и легко прикоснулась тонкими пальцами к волосам мужа. – И потом: у Илюшеньки нет кроватки. Не помешало бы… Согласись, – прошептала она Вильскому в ухо и, плавно его обогнув, присела напротив.

– Ты это серьезно? – напрягся Евгений Николаевич и в задумчивости помешал ложкой борщ, переваривая сказанное.

– Конечно.

Вильский поднял голову и уставился на жену так, будто видел ее впервые.

– А при чем тут, я извиняюсь, Илюшенька и моя семья?

– Это уже не твоя семья, – непривычно строго произнесла Люба. – Это твоя прошлая семья, Женя. А теперь твоя семья – это мы.

– Вы? – Евгений Николаевич поднялся из-за стола. – «Вы» – это кто?

– Я, Юлька и Илюша, – очень спокойно разъяснила Люба.

– Ошибаешься, Любка. – Вильский автоматически потянулся к нагрудному карману за сигаретами, а потом вспомнил, что стоит в майке. – Вот как я сейчас ошибся, так и ты ошибаешься. Моя семья – это мои дети, мои родители и ты. Но никак не Юлька с «Ильюшенькой», – очень похоже передразнил он падчерицу.

– А я считаю по-другому. – Люба смотрела на супруга не отрываясь, и выражение ее лица было странным – деловито-отстраненным.

– «По-другому» – это как же? – сдвинул рыжие брови Евгений Николаевич.

– Неважно, – отмахнулась жена, но потом все-таки добавила, и фраза зазвучала как-то по-казенному, как на суде: – Я все-таки мать, Женя. И мне неприятно, что ты так высказываешься о моей дочери и моем внуке.

– Пра-а-авда? – усмехнулся Вильский. – Раньше ты мне этого не говорила. Все больше: «Все равно где, все равно как, лишь бы только с тобой. Вдвоем». Не так?

– Так, – быстро признала Люба. – Но ведь ты говорил мне то же самое, – напомнила она мужу.

– Все правильно, – согласился с ней Вильский. – Но заметь, мы живем в одной комнате не с моими дочерями…

– Я понимаю, спасибо. – Люба заторопилась свернуть неприятный разговор.

– Я тоже тебя понимаю, – сказал Евгений Николаевич и засобирался.

– Ты куда? – поинтересовалась Люба, посчитавшая инцидент исчерпанным.

– Мне надо пройтись, – в голосе Вильского появилась озабоченная интонация.

– Я с тобой, – вызвалась составить ему компанию Люба и тоже начала собираться.

– Не надо, – попросил Евгений Николаевич, почувствовавший глухое раздражение. – Хочу побыть один.