Три жизни

— Олеха он, — неохотно молвил Александр.

— Товарищ Алексей, подъем! — неожиданно рявкнул гость.

Алексей вздрогнул и невольно открыл глаза. Мужчина пошарил у себя в портфеле и вытащил третий стакан. Налил половину водки и пригласил:

— Айда, дед, в компанию!

— Не, лучше покурю, — отозвался Алексей. — Оперированный я, половину кишок выбросили у меня. Уж я лучше закурю.

— Как ить хошь! — сказанул под «народ» мужчина. — А вообще-то зря. Боль-оль-шие деньги мы нынче обмываем. Заказишко тутошнему колхозу я выполнил на оформление наглядной агитации. Честь по чести намалевал, и три с половиной тыщи в кармане. Сколько рисовал? Месяц!

— Этто да-а! — чмокнул губами Пайвин. — За месяц на два «Урала» с гаком. Этто да-а-а! И што, всегда так?

— Не-ет, — замотал головой художник. — Не всегда! Бывает, сидим с бабой без гроша, зато потом — на деньгах спим. Как сегодня, к примеру.

— И что, правительство тоже рисуешь, вождей? — осмелел Алексей.

— А чего не рисовать? Барыхвостов любого изобразит.

— Разрешение, видно, имеешь?

— Что, что?! Какое разрешение? — насмешливо переспросил Барыхвостов, успевая за разговором и пить, и закусывать.

— Ну, права на изображение великих людей, — замялся Молоков.

— Темнота же ты, дед! — пожалел его художник. — Это когда еще было, в какие времена, когда комиссия принимала каждый портрет. Забракуют — вся работа насмарку. Теперь иное дело, безо всякой волокиты и бюрократизма — раззудись плечо, размахнись рука!

— То и не похожие на себя великие-то люди, — вздохнул Алексей. — Вон у нас у конторы намалевал кто-то — смотреть неловко.

— У каждого свой образ! — лихо отпарировал Барыхвостов.

— Нет, — не согласился Молоков. — Какой внешностью был человек, таким он должен быть для всех один. Пошто же над ним изгаляться, искажать его.

— А-а-а, вон ты о чем! — оживился Барыхвостов. — Усек! Да я, брат, ни одной линии не перевру. Я как делаю: вставляю портретик в эпидиаскоп, навожу на холст и пошел обводить.

— Я видел, как по клеткам рисуют, — вставил Пайвин.

— Устарело, устарело, Саша! — рассмеялся художник. — Слыхал такое слово НОТ? Слыхал. Вот и мы вооружились передовыми достижениями техники. Зачем на клеточки время тратить. Подбирай репродукции, вставляй в аппарат и дуй смело! Я одного так натаскал — третью машину меняет. Он дальше нашего брата пошел. Напокупает готовые плакаты и портреты, бах их клеем на фанеру или полотно, бесцветным лаком покроет и — залюбуйся! Во рационализатор!

— И надолго хватает клееной-то наглядности? — заинтересовался Пайвин.

— В помещении сто лет провисит, а на улице, конечно, быстро менять приходится. Солнце, ветер, атмосферные осадки влияют.

— Эх, мне бы попробовать! — вырвалось у Александра. — He маялся бы я целое лето с бычишками, будь они прокляты!

— А по мне, так любую работу надо честно выполнять, если взялся, — тихо вставил Молоков.

— Да заткнись-ко ты, Олеха! — разозлился Пайвин. — Выискался мне деятель, чего бы ты понимал в искусстве. Точно, Викторин Николаевич?

Александр угодливо заглянул в лицо художнику и скосил правый глаз на полураскрытое черное нутро пузатого портфеля, где тускло, словно двадцатчики, белели пробки водочных бутылок.

— Ладно, вы ешьте-пейте, а я к телятам, — поднялся с нар Молоков.

— Двигай, двигай! — обрадовался Пайвин. Присутствие Молокова, отказавшегося от стопки и перечившего гостю, бесило Александра. И главное — тормозило гулянку. А ему хотелось еще выпить, хотелось говорить и поразить художника песней. Уж он-то сегодня зальется, если Барыхвостов не пожалеет бутылок…

Алексей тщательно прикрыл за собой дверь, но все равно слышал, как звякнула бутылка о край стакана и забулькала водка, как художник, захмелев на каком-то одном уровне, советовал Пайвину:

— И на твоем месте я бы не валял дурака, а деньгу зашибал. Надо, Саша, жить так, чтобы на деньгах спать. Понимаешь, на день-га-ах!

«Принесла нелегкая советчика, — тоскливо подумал Молоков. — И без того Шуро никак не направится, а тут налетают черным вороньем всякие гуляки. И што за мода пошла у людей: как надо лихо попировать — рвутся в леса, к реке. Видно, считают, природа бессловесная и снесет любое похабство. Вон спят в машинах те, кто среди ночи поднял пастухов ревом. Небось понакидали посуды берегом — и в воду, костер не потушили. Ладно, нечему тут гореть, а ведь сколько леса пожгли разэтакие гопкомпании…»

Молоков обошел загоны, постоял у одинокой кривоногой сосенки и несколько минут решал, куда пойти и чем заняться. В избушку возвращаться не хотелось, где Пайвин, изрядно хватив без свидетеля, высоким голосом одолевал одну песню за другой. Спать все равно не дадут, и только помешает он гулянке. Алексей прикурил сигарету и направился к реке.

«Отойду подальше, сяду где-нибудь за ветерок и подожду утра в тишине. Уж как сяду я да подумаю», — невесело усмехнулся Молоков, провожая на небе зеленый хвост сгоревшей звезды.

XIV

Как захолодела просветленная Старица, как распугали уток на озеринах охотники — обезлюдела округа на все дни и ночи недели. А тут пожаловали дожди-мокросеи, заподували ветра со студеного угла-севера. Листья на деревьях и кустах, до желтого звона вымороженные инеем и прожаренные насквозь солнцем, отмокли-раскисли, они уже не играли, слетая с веток, а валом сыпались на поляны, под ноги берез и осин, порошили колеи дорог и тропок. После первой слякиши ветра и вовсе разволокли леса, осинник больше не закрывал избушку, и она чернела за ним, как сквозь редкий тынок.

Телята дрогли в открытых загонах, вязли по бабки в навозе, перетоптанном вместе с грязью. Если и ложились, то ненадолго; так стоя и ждали утра, чтобы отдохнуть на лугу или лесной поляне где-нибудь за ветром. Не спалось и не лежалось Алексею в тепле: он чаще обычного выходил на улицу покурить махорки. Молоков втягивал в ноздри винно-яблочный дух осиновой листвы, шлепал лужами вокруг загонов и мучил-донимал себя одной думой: скоро ли Казакова прикажет гнать гурты на ферму?

«Выдрожатся бычки, а после восстанови-ка отвес, откорми их под зиму», — прикидывал он, ощупывая через жерди бока какого-нибудь телка.

Бычки чуяли человека, тянулись к нему и наперебой норовили обнюхать или облизать протянутую руку. Глубоко дыша, они как бы просили пастуха пустить их тоже под крышу, где тепло и сухо. Но как погонишь скот самовольно?

Однажды около полден на дороге к избушке появился облепленный грязью председательский «газик», и Молоков с Пайвиным поскакали на конях к машине. Анна Ивановна на ходу распахнула дверку, и, когда они подъехали, Казакова уже поджидала пастухов возле «газика».

— Здравствуйте, мужички! Заждались, поди, меня? Как живы-здоровы сами, как бычки?