Триады

что она воистину провалилась

сквозь вчерашний свет да на Страшный суд;

и стучит в окно ветер злой осенний,

а твоё лицо – жёлтый лист, в росе он

или это слёзы – уже не суть.

* * *

Ой, да выдул стеклодув в небо песенку,

Ой, да выдали, дружок, с потрохами нас.

Приставляли маляры к небу лесенку,

только небо и без них разрумянилось.

Ой, да плыл я по реке без названия

на плоту, полынь во рту, сердце мечется

в тесной клетке, а когда сердце замерло,

солнце на воду легло, искалечено.

Вот и города огни – ну, не города;

так, посёлок, но большой – стеклодув, видать,

постарался. А река дышит холодом.

А на пристани стоит молодуха, глядь,

и прозрачною рукой машет: «Что же ты?

Неужели не узнал, столько бед вдвоём

пережито, столько дней вместе прожито.

Ты плыви ко мне, плыви, непоседа мой».

Я плыву, старуху вижу щербатую,

разворачиваю плот, да какое там:

«Я жена твоя! – кричит. – И судьба твоя».

«Ну, спасибо, – говорю, – успокоила».

Ах, ты речь моя, река, сталь кручёная,

заводила далеко, куда вывела?

Расплескали маляры краску чёрную.

Белоглазая карга сердце выела.

Суккуб

Не калина у ручья, а ракита;

не цветёт, а на ветру облетает.

Ляжет парень на траву, как убитый,

то ли любит, то ли нет, сам не знает,

только хочет он тебя, девку злую,

как увидит, пожирает глазами…

В небе птицы треугольник рисуют,

протыкают облака, исчезая.

Ведьма бросила в ручей коромысло.

Выпил Ваня из ручья, стал козлёнком.

В этой песне вообще нету смысла,

а и был бы в песне смысл, что в нём толку?

Бьёт копытцем дурачок о копытце,

ищет старшую сестру по болотам.

Сон к лицу певцу, опять ему снится

что-то огненное, жуткое что-то.

Вот лежит, а голова вся седая,

под свинцовой прохудившейся кровлей…

Снова ты его во сне оседлала,

расцарапала когтями до крови.

Миры

Дождь собирался с мыслями. Шёл снег.

Лоснилось солнце в огненном пенсне.

С ветки на ветку зайчик прыгал пылкий.

Летели в окна звёздные дробинки.

А из фонтанной чаши фейерверк

бил в небеса, по спектру разлагался.

Матрёшка спать укладывала Ганса.

Внутри матрёшки гансова родня

простукивала стены на немецком.

Всё это было в Лейпциге, ведь Лейпциг,

как выяснилось, город-западня.

Представь, дружок, глаза едва протрёшь, а

по комнатам то катится матрёшка,

то носится пронырливый сквозняк.

Внизу – предновогодняя возня,

фальшивый снег, упитанные кошки…

Случайный псевдогофмановский мир

(скорее невозможный, чем случайный),

не зря его в учебный план включают

апологеты школы Чёрных Дыр.

* * *

Абсурден мир за выбитыми окнами,

но мыслящие есть в нём существа;

им нравится ходить вокруг да около,

мне кажется, что это неспроста.

Такие, знаешь, существа некрупные,

прозрачные такие, днём с огнём.

Социофобы, а ложатся группами

в ночное время, никогда – вдвоём.

Стратегия сновидцев? Полигамия?

Прямых вопросов тут не задают.

В задумчивости трусь о шкаф рогами я,

вожусь с костюмом несколько минут.

Иду во двор, отпугиваю гарпию,

вцепившуюся в череп толмача;

смотрю на небо – там тарелки яркие

запутались в верёвочных лучах.

* * *

Конечно, был и некий третий мир

(попутно становившийся четвёртым).

И в этом мире я тебя кормил

добытым на охоте мастодонтом.

Прекрасный зверь, кому он тут мешал?

Но на грибах ведь долго не протянешь.

Мы поклонялись копьям и ножам

и бурую каёмку под ногтями

носили не без гордости, увы,

покрыты шерстью, вспыльчивы и дики.

Да что мы знали, молодые львы,

заляпанные кровью троглодиты?

Ты стала смирной, я тебя сломал –

шрам под лопаткой и рубец над бровью.

Но по ночам являлся мне шаман,

читал стихи: «Всё движется любовью».

Ещё там было о большой воде,

о воинах, плывущих по воде той.

Я спрашивал шамана: «Это где?» –

и просыпался, не поняв ответа.

Версии

Ян садится на мотоцикл, медленно жмёт на газ.

И когда у него во лбу загорается третий глаз,

всем становится ясно: Ян – настоящий тормоз.

А потом его мотоцикл набирает скорость

и взрывается в перспективе, что твой фугас.

Полный бак бензина, чёрная кожа, шлем.

Остаётся только сизый шипучий шлейф,

только встречный ветер и перекаты рёва.

По зелёным щупальцам, сжавшим руль,

пробегают искры. Колёса рвут

молодую ночь, контур её неровный.

Тормоз или нет, а вернётся домой с медалью…

Инь включает свет, расшнуровывает сандалии.

Низкий вырез платья, три голубых груди.

Инь сама не знает, как она хороша.

Вот она сияет комнаты посреди

и, взбивая воздух, крылья её шуршат.

Я лежу в курильне, чувствуя лёгкий крен

в голове, срастающейся с подушкой.

И приходят души с книгами перемен.

И галдят все разом. Я затыкаю уши…

Ян кладёт на тумбу мотоциклетный шлем.