Тридцать три урода. Сборник

— У вас? Кто? У вас тоже?

Англичанин, не отодвигая взгляда, отвечал:

— Голова.

— Одна голова? — с надеждою спрашивал Незнакомов.

— Вы видите. С вами можно. Одна голова.

— Ее голова?

— Аэу! Ее? Чья голова?

— Этой, видите ли. Эта непонятная… Вы, мистер Фэрес, что думаете? что она проститутка, кокотка? Это все равно, мистер Фэрес. Мне это очень знакомо. И не нужно больше. А я живу. Значит, помимо живу. Вот для чего.

И он указал на свой недопитый стакан с красным вином.

— Пить?

— Нет, глядеть. Здесь глаза.

— Глаза. Аэу! Вы видите. У меня тоже глаза.

Незнакомов пугался мучительно.

— У вас?

— Да. Это голова. Глядите. Вы понимаете. Это моя голова. Я не гляжу на нее. Она глядит на меня. Так без конца, и ничего больше. Это такая скука!

Незнакомов повторил невольно:

— И ничего больше…

— То есть не то чтобы ничего, — пояснил англичанин, поворачиваясь всем веским, хотя и сухим телом к Незнакомову.

— Она некоторые раза изменяется. Некоторые раза растет сама. Это так сначала она совсем маленькая, как голова у булавки, потом все шире, шире и всю комнату наполняет, а если в окно посмотрю, так всю ночь наполняет, всю ночь. Она одна, и больше ничего нет. А иногда совсем другая вещь: она совсем пропадает, и только ее глаза. Всюду ее глаза на меня глядят. Из всех вещей. И я гляжу. И те глаза — мои глаза. А мои глаза — те глаза.

— А чего они просят, все те ваши глаза? — спросил Незнакомов, сильно интересуясь.

— Аэу! Просят? Это я очень хорошо понимаю. Камня просят. Вы не понимаете? Камня просят.

Незнакомов не двигался, и они долго молчали. Холодная игла сползла из мозга по спине даже до ног, и трудно стало пошевелиться. Вдруг все остановилось. Он погрузился в пурпуровый мрак. Это была еще краска крови, но уже он не слышал ее водяного бега, кругового, безначального, бесконечного, бесформенного. Казалось, жидкая кровь и дряблое тело поняли закон линии и незыблемость предела. И в глухой мудрости, дивно исчисленными изломами, стеснялось все это вялое, парное, безгранное в твердо отмеченные, извечно неизбежные формы кристаллов…. Это ли разгадка?. Это ли последняя цель?. Это ли приятие высшей жизни? Эта сияющая, четкогранная каменность?

Незнакомов с трудом двинул губами, чтобы прошептать неожиданные себе два слова:

— Голова Медузы.

Англичанин словно ждал этих слов и не удивился им. Но, окончательно повернувши всю свою тяжесть к Незнакомову, заговорил дальше о своем, уже глядя свинцовыми глазами в глаза Незнакомова:

— Слышали, как лава лопается?

— Звяк, бряк. Знаю.

— Вы видите. Звяк! бряк! Как гром медный. Это большие, как в море…

— Медные валы.

— Вы видите. Медные валы.

— Накатываются. Перекатываются. Застывают. Я был под Этной.

— Аэу! Да, да.

— Ну, понимаю. Чего же вы хотите?

— Хочу? Аэу! Хочу каменную женщину. Я еще в Лондоне такую рубил. Только в доме нельзя. Она сидит. Тело — гора в землю врастает. Глаза глядят, как пушки из пещер. Я потолок снял. Все равно. Нельзя. А я хочу на горе ее сделать. Голова глядит через долину. Глаза из пещер. Через долину вторая женщина. Голова лежит.

— Запрокинулась.

— Запрокинулась. Аэу! Да. Опять ее лицо. Она мертвая. Тело также гора. Это вторая гора через долину. Поняли? Веки на глазах под большими лугами.

— Как арки пещер.

— Аэу! Да. Это очень спокойно.

— Вечный покой.

— Аэу! Это у вас поют так. Это очень хорошо. Только вы мне скажите, пожалуйста: где же здесь Смерть? Та, которая глядит? Или та, которая закрыла веки? И где же мягко? И где тик-так? Тик-так?

И он помахал огромною, бледною ладонью перед лицом Незнакомова и, задохнувшись вдруг, потянул воздух в свой большой, словно каменный нос, с шипом и стоном. Потом уронил махавшую руку всею тяжестью на женственную руку Незнакомова. Незнакомов не высвобождал своей руки. Он спросил, весь стиснутый, очень тихо:

— А долина?

Англичанин вдруг резко расхохотался.

— Долина? Аэу! Долина узкая. Долина — река. Только это не вода. Вода блестит, играет, бежит, бежит прочь, и снова… Это лава, которая уже застыла. Га, га, га! Вся лава застыла. Они так лились, один на другой, и застыли.

— Га, га, га! — с странным торжеством вырвалось у Незнакомова.

— Каждый вал — титан. Много титанов ^{99} . Го, го, го! Не в студии обучать титанов!

— Ковать титанов, — поправил, себя не замечая, Незнакомов.

— Звяк, бряк! — вспомнил Фэрес. — Громовый! Титаны великие. Лица у титанов кривые — оттого, что мука, мука у титанов.

— Скорчило.

— Скорчило. Да, это — как змею над огнем. Лбы у них, как океаны. Тоже мука — валы. Брови — это леса, все кривые.

— В излом.

— В излом? Аэу! Да. Глаза некоторые туда втиснуло. Другие…

— Выперло.

— Выперло. Хотят скакать, лопнуть. Это медные пузыри. Губы — трещины. Это как будто земля тряслась и лопнула. А груди натянулись, ребра рвут на боках такие, как узлы, мускулы. А ноги уже вместе так…

— Сплавились.

— Это от огня прежде. А теперь холодные. Только идти не могут, и они толкают гору, где женщина глядит. А головы здесь…

— Темена.

— Темена. Аэу! Очень хорошо. Темена толкают гору, где женщина мертвая. Ничего. Не бойтесь.

— Не столкнут.

— Не столкнут. Вы видите. Так кончились Воля и Время.

— А! Вот что!..

Теперь пальцы англичанина согнулись под тонкую ладонь Незнакомова и всею каменною силою впивались в скрытую под тою большою рукою узкую руку.

Незнакомову нравилась боль, и он не двигал руки. На его слишком прекрасном для подвижности лице, застылом в божественной каменности, странно и почти жутко задергался один верхний уголок брови, отчего по глади высокого, строгого лба затрепеталась, как отсвет, легкая рябь. Но рука его покоилась неподвижно в окаменелом пожатии большого друга…

ЛОНДОН {100} Из бумаг молодого Опалина

1