Тринадцать ящиков Пандоры

И в этом было его мгновение ничем не замутненного, неистового счастья.

Он налил чаю, плеснул в чашку молока. Бросил щипчиками кусок тростникового сахара — тростник был едва ли не единственной культурой, принявшейся здесь; только цвет получаемого сахара был не коричневым, но красным. Растворяясь в чае с молоком, окрашивал напиток в нежный фиолет. Томас тщательно размешал, следя, как фиолетовые спирали собираются в точку, — а потом отставил чашку и поднялся сам.

Вдохнул, выдохнул. Сосчитал до трех. И тут из-за двери балкона шагнул Фицпатрик. И выглядел он так, что Томаса словно ледяной водой окатило.

Рука ирландца снова лежала на рукояти пистолета.

— Кто-то пытается пролезть в комнаты покойного полковника, — сказал он и бросился к дверям.

Томас рванулся следом.

Сержант был быстрее: уже на лестнице прыгнул через три ступеньки, завернул за угол и исчез. Томас ссыпался следом, чуть не подвернув ногу.

Из-за угла коротко взревело, кто-то захрипел, а Фицпатрик произнес вдруг сдавленно: «Су-ука».

Скрип подошв по камню пола, треск рвущейся материи.

Томас вылетел в коридор — и на него сразу же, спиной вперед, упал ирландец. Томас, крякнув, бросил Фицпатрика вправо, на стену; одновременно же, оттолкнувшись от сержанта, нырнул головой вперед, в ноги тому, кто стоял под дверью.

Сверху тяжело прошел литой металл. Томас покатился, ударяя стоящего под обе голени. Получил коленями в спину и башмаком по пальцам, застонал, дернулся, стараясь приподняться, но тут сверху упал Фицпатрик.

Колено уперлось Томасу в почку, давило: он с сипом втянул воздух и перевалился на бок, одновременно хватая мелькающую перед лицом ногу, выворачивая ее вверх и в сторону.

— Держу, держу… — шипел Фицпатрик. — Вот же сволочь верткая…

Томас сумел выскользнуть из-под двух тел, лягнул вслепую, все еще вцепившись в брыкающуюся ногу. Видимо, попал, потому что боровшийся с ними охнул и заскулил.

— Все, все, — триумфально бормотал сержант. — Взяли. Уходим? — оглянулся и, не дожидаясь ответа, поволок человека, заломив ему руку, к лестнице.

Томас осмотрел коридор, поднял подсвечник. От черной лестницы слышались быстрые легкие шаги: слуги, похоже, шли поглядеть, что происходит.

Подсвечник он забрал с собой.

Уже в комнате Уильяма Кронненфельда, адъютанта покойного полковника Хэвиджа, стошнило. Он казался маленьким, рябым; сидел, раскинув ноги и свесив голову. Отер ладонью рот и попытался отодвинуться назад.

Фицпатрик ткнул ему в руки флягу.

Уильям, все так же не поднимая головы, приложился к горлышку, закашлялся, перегнулся и едва не сблевал снова.

— Может, теперь, — произнес Томас с едва сдерживаемой яростью, — вы потрудитесь объяснить, что здесь, демоны меня побери, происходит?

Уильям выдохнул, запрокинул голову и какое-то время сидел, закрыв глаза.

— Не стоит, — просипел наконец, — не стоит так говорить. В этой земле нужно оставаться осторожным со словами, сэр.

Фицпатрик шагнул, присел за его спиной, положил руку адъютанту на плечо.

— Слушай… — начал, клокоча горлом, но Томас отмахнулся, и ирландец замолчал, не отпустив, впрочем, плеча плененного ими юноши.

На правой скуле Фицпатрика наливался кровоподтек — там, где Уильям саданул его подсвечником.

— Зачем вы пробирались в комнаты покойного Хэвиджа? — снова начал Томас.

Адъютант полковника пошевелился, посмотрел на руку ирландца.

— Вы позволите, сэр?

Фицпатрик убрал руку, встал и демонстративно шагнул в сторону.

Уильям же Кронненфельд принялся стягивать сюртук — неуклюже, словно позабыв, как следует двигать руками.

— Я хочу показать вам кое-что, сэр, — говорил, путаясь в рукавах.

Повернулся боком, неловко задирая рубаху.

— Видите?

Сперва Томас даже не понял, на что следует смотреть, и только когда присвистнул Макги, с глаз будто упали шоры и сплетенья сизого, серого и зеленого сложились в одно целое. Макги опасливо приблизил руку, но касаться не стал.

— Холодное, — проговорил и отер пальцы о полу.

А в сизых изгибах располосованной плоти Уильяма Кронненфельда запульсировало, захлюпало, жадно разевая пасть.

— Я должен был умереть, — сказал адъютант Хэвиджа. — Когда тварь, что вселилась в госпожу Франческу, ударила меня… она вырвала кусок плоти, а в дыре, говорят, можно было увидеть, как бьется сердце. Но я пришел в себя излеченным… если это можно назвать излечением. Я… мне… мне нужно выяснить, что я теперь такое.

Он замолчал, переводя дыхание.

— И все же, — Томас чувствовал, что губы сделались как деревянные. — Что вы делали в его комнатах?

— Я хотел увидеться с госпожой Франческой. Хотел… поговорить… иногда одержимые помнят, что было, когда в них вселилась эта местная чертовщина.

— Ну да, — протянул Фицпатрик. — И именно для этого вы прихватили кинжал с серебряной насечкой.

— Кстати, об этом, — вмешался Томас. — Откуда он у вас, Уильям?

— Мне… мне его подарили. Верней, одолжили. Один человек. Я рассказал ему, что знал и о чем догадался, а он дал мне свой кинжал. Сказал, это наверняка меня защитит в случае чего. И насечка — если вы присмотритесь — на нем не серебряная. Она золотая.

Томас закаменел. Неужели все настолько просто? Был мертв, потому что одержим?

— И кто же… — закашлялся, начал снова. — И кто же этот человек?

Кронненфельд глянул на него, на Фицпатрика.

— Я не уверен, что имею право рассказывать вам.

— Его звали Александр Холл, не так ли?

— Откуда вы… — на Уильяма было жалко смотреть.

— Похоже, — проговорил Томас, поднимаясь, — нам следует поговорить подробно и без свидетелей. В саду найдется уединенное местечко?

Уильям Кронненфельд пожал плечами.

— Шепчущая Беседка, над Альфом, в обсидиановом кругу. Но я не понимаю…

Томас обронил через плечо:

— Александр Холл, чиновник по особым поручениям при Министерстве колоний и личный порученец премьер-министра, прибыл в Лондон, пройдя сквозь завесу, мертвым. А из-за некоторых бумаг, которые нашли при нем, сюда прибыли мы.

18 июня. …и далее

— Я беседовал с солдатами по просьбе покойного сэра полковника: он был напряжен в те дни, перед самой отсылкой экспедиции в Железный лес. Подолгу говорил со всеми: с местными, с инженерами, с господином Бладджетом. И потом, когда мы уже отправились… Так вот, каждый второй из тех, кто пробыл здесь более полугода, жаловался на дурные сны, а каждый пятый время от времени страдал приступами лунатизма.