Тринадцатая пуля

Нет, так не пойдет! И почему мне приспичило в себя стрелять, когда сбылась мечта всей моей жизни? Я

знаменитый художник. Я признан, я богат, я известен! И я еще не стар, у меня есть гражданская жена — умопомрачительная и неотразимая Слава, которая моложе меня в полтора раза.

Да, она не безгрешна. Она, что называется, женщина с "прошлым", а я, что, без "прошлого"? Слава любит меня, несмотря на сотни тысяч мифических предшественников, телами которых, якобы, усеяны поля ее прошлых любовный сражений. Не верю!!!

Я у нее — единственный! Когда я сжимал ее в своих объятиях, она, эта почти тридцатилетняя женщина, казалась мне юным, беззащитным и непорочным созданием, почти ребенком, и моя страсть к ней обретала черты запретного — и оттого еще более желанного — вожделения.

Сознание того, что я овладеваю невинной девочкой, придавало наслаждению пронзительную сладкую остроту — я чувствовал себя преступником, попавшим в западню обольстительного самообмана. Боже, как она стонала, как томно вздыхала…

И этот проклятый пистолет может меня лишить всего этого. Да я только по-настоящему начал жить!

Нет! Не хочу!!! Надо рассуждать дальше! Итак…

Жизнь дается человеку один раз, а раз так, то прожить ее надо с выдумкой. Неужели я не могу измыслить что-нибудь из ряда вон?.. Неужели, живя в двадцать первом веке, я уместил в нем лишь малую часть себя, оставив большую в двадцатом?

Я вышел из дома, неся в руках чемоданчик с орудием самоубийства. И весело размахивал им, как спортсмен-любитель, направляющийся на тренировку.

Добравшись до Москвы-реки, я уже не нашел ее воды такими уж черными и мрачными, как в последний раз, когда приходил прощаться с родными берегами.

Я не стал медлить. Закрепившись у парапета, я отвел руку с чемоданчиком назад и, издав умопомрачительное по громкости "Йе-эх!!!", широким, мощным движением метнул его вместе со страшным содержимым чуть ли не на середину реки.

Мой счастливый возглас разорвал влажный воздух и, многократно отразившись от шершавых камней набережной, унесся за излучину, слившись с всплеском, который издал чемоданчик перед тем, как навеки залечь на дно реки в соседстве с пароходными якорями, скелетами самоубийц, консервными банками, золотыми монетами, пивными бутылками, обручальными кольцами, автомобильными полуосями, заржавленными кухонными ножами, бриллиантовыми колье и прочими атрибутами человеческой жизни, которым не нашлось места на земле…

Воспоминания живут в человеке, думал я, возвращаясь домой, они часть его жизни. Но они не должны становится самой жизнью. Воспоминания, как и сны, должны располагаться там, где им надлежит быть… Они должны знать свое место.

Кто-то, кажется Сомерсет Моэм, снисходительно заметил, что большинство русских романистов заканчивают свои книги смертью главного героя.

Он был прав, этот надменный сукин сын. К сожалению.

Думаю, пора нарушить грустную традицию. Да, мы наследники тех, кто жил во времена тех самых невеселых русских романистов, которых помянул приметливый Моэм и которыми были под завязку набиты два великих века. Золотой и Серебряный…

Но на улице двадцать первый век. Век бездумного, жестокого оптимизма.

И все это склоняет автора написать облегченный финал в голливудском стиле: убегающее за горизонт шоссе, по которому строго в направлении подсвеченного прожекторами солнца отбывает герой, сидящий за рулем пятисотсильного "Феррари".

Рядом с ним роскошная блондинка, держащая на коленях кейс с вожделенным миллионом… Я бы, пожалуй, и так и написал… Не печалиться же, в самом деле, до скончания века?

С прошлым надо расставаться весело. Хотя это и нелегко. Но ведь надо же…

И для такого расставания время уже настало. Пусть мы по-прежнему щеголяем в коротких штанишках, но они уже не сползают с наших пополневших, округлившихся чресл, они на нас плотно сидят…

Глава 32

…Прошло несколько месяцев. В Москве как-то постепенно и незаметно опять все пошло по-старому. Снова открылись роскошные магазины и дорогие рестораны…

Улицы заполнились праздными и непраздными людьми. И опять все куда-то, как и в любом другом большом городе мира, бегут, бегут, бегут… Все забыли июльские события…

Заработали театры. Идет спектакль по новой пьесе В. Бедросова. Новаторская пьеса называется "Сортир номер 6". Сбываются дерзновенные мечтания моего доброго друга…

Народ валит валом… Васька купается и в лучах, и в деньгах…

Я был на премьере. Незабываемое зрелище… Все первое действие два главных героя, мужчина и женщина, сидели на голландских розовых унитазах, обратив лица к зрительному залу. И, естественно, вступали между собой в диалог.

Помнится, главный персонаж говорил что-то о властолюбцах. Во всем чувствовалось что-то авторское, личное… Было ясно, что властолюбцы чем-то сильно насолили драматургу.

В исполнителе главной роли я узнал вернувшегося на сцену двойника Сергея Есенина, бывшего когда-то директором рынка и некоторое время — кандидатом в диктаторы России. Он имел шумный успех. И косоглазие было снова при нем…

"Да, — в раздумье вещал артист, разматывая рулон туалетной бумаги, — конечно, это были страшные люди. Все эти Ленины, Сталины…"

"Гитлеры, Пиночеты…" — поддерживала его очаровательная юная партнерша, приятно улыбаясь.

"Да… страшные люди… Но они же и смешны! И ущербны! Они не полноценны!"

"Стремление к власти — это болезнь! — восклицала девушка с энтузиазмом. — И лечится она просто. Демократией!"

"Да, да, демократией! Наконец-то мы поняли это. Наконец-то! — вскрикивал партнер, приподнимаясь и заглядывая в отверстие унитаза. — О, господи! Как хорошо нам с тобой, Анастасия, просто не верится!"

"Дорогой, как хорошо нам бывает, когда мы вот так сидим с тобой вдвоем по вечерам рядом и разговариваем… об умном… — восторгалась она, к чему-то принюхиваясь. — Ах, как хорошо!"

"Продолжим нашу беседу, Анастасия, — строго продолжал актер, дергая за веревку. Слышался шум воды, усиленный динамиками. — Я неизмеримо выше их уже потому, что не болен этой болезнью. Я — человек, а их обделила природа такими естественными вещами как умение сострадать и умение сомневаться!"