Тринадцатая рота (Часть 1)

– Я уже говорил вам, Олеся. Я - личный представитель президента! Разве моя карета, моя свита, охрана вам ничего об этом не говорят?

В глазах Олеси мелькнули слезы. С губ ее сорвался стон.

– Зачем? Зачем вы об этом? "Карета", "свита", "охрана"...

...Солнце садилось за лесом, бросая на молодые яблони прощальную тень. Легкий ветерок затягивал марлей прибрежные ветлы. Свежило. Пора бы и ехать. Но вот беда: люди не все еще собрались. Тот доделывал щеколду, тот прилаживал к двери петлю, тому осталось вбить последний гвоздь в доску. Помкомвзвода Трущобин, раздавший ребятишкам килограмма три конфет, все еще сидел на бревнах и никак не мог допытаться, есть ли в окрестностях партизаны.

Но самым досадным для Гуляйбабки оказалось то, что исчез куда-то вместе с коренным конем кучер Прохор. Предпринятые тут же поиски, которые лично возглавил Чистоквасенко, ровно ни к чему не привели. Да и не могли привести так скоро. Прохора увела вместе с конем пронырливая бобылиха Матреница перевозить с луга сено для своей буренки.

Пока бедовый бородач перетаскивал волоком к сараю копенки, довольная, раскрасневшаяся от присутствия на дворе такого мужика Матреница выстирала, высушила его нарядный мундир и, переодевшись в яркий сарафан, сидела теперь на куче сена и пришивала к рукавам прохоровского мундира отпоротые перед стиркой галуны.

Прохор, блаженствуя, лежал на спине, широко раскинув босые ноги, положив голову на колени доброй на угощение и ласку хозяйки. Рядом валялась пустая бутылка и кости съеденной курицы.

Матреница, прожившая тридцать с лишним лет без мужа, но знавшая цену счастливым семейным минутам, вела беседу мягко, плавно, не торопясь.

– Трудно, поди, тебе командовать войском?
– спрашивала она, прилаживая и так и сяк золотой галун к воротнику.

– Что вы! Сущий пустяк, мадам, - отвечал в полудреме Прохор, - главное, кнут хороший иметь.

– Кнут? А зачем же кнут?

– Э-э, лапушка! Кнут для меня - это все. Я без кнута как без рук. Другие командующие, может, и могут, а я, извиняюсь, ни-ни. Я как только надел мундир, сразу требую кнут. "Без него, говорю, увольте, командовать не могу. Мне нужно подхлестывать во... то есть дивизии, полки..."

– И много у вас этих, как их... дивизий?

– Всех не считал. Некогда, знаешь. Но, пожалуй, наберется больше трехсот.

– Ой как много-то!

– Хм-м, много. А на кой же ляд тогда и генерал, ежели у него войска нет. Чем командовать тогда? Лошадями?

Не дождавшись ответа, Прохор нащупал в сене кувшин с квасом, подтащил его, попил и, почувствовав просвежение, сел.

– Нечем, лапушка. Точненько, нечем. Но совсем иной резон, когда у тебя под руками сто, двести, пятьсот дивизий! Тогда уж, Семеновна, держись! Тогда только командуй: "Сто дивизий вправо! Двести - влево! Триста - вперед!" А ты следом, на облучке с кнутом. Эй, кто там отстал, подтянись! Аллюр три креста, так вас разэтак. И вот, смотришь, разгром, победа. Натянешь вожжи. "Стой! Можно дать сена и закурить".

Матреница, отложив шитье, с восторгом смотрела на Прохора, который в ее глазах был по меньшей мере Ильей-пророком, с громом катавшимся на колеснице по небесам.

– Ты ж береги себя. Береги ради бога, - сказала она.

– Стараюсь, зоренька, но... всякое может быть. Человек не из металла. Удар копы... то бишь снаряда - и полководца нет.

Матреница осенила Прохора перстом:

– Да хранит те... бог. Да минут все бомбы тебя. Войско-то надежное?

– Самое что ни есть.

– А с кем ты воюешь, все не спрошу? С немцами, полицаями або еще с кем?

– Сказал бы, цыпонька, но не могу.

– Чего же не можешь? Разве я шпиен какой, - она тронула под своей шеей кружевную оторочку сарафана, - у меня вон вся душенька наружи.

Прохор обнял хозяйку, прижал ее к плечу:

– Видишь ли, душенька, если сказать тебе одно, то боюсь: трах, бах - и сердечко твое пополам. Если открыть другое - от радости "ох", "ах" обомрешь. Так что, лапушка, принимай каков есть, только без мундира.

– Как без мундира?
– отшатнулась Матреница.
– Чай, не просто мундир, а с плеч генерала.

– Нет, лучше уж давай без него, а то может случиться сто дивизий вправо, сто дивизий влево и ейн, цвей - гол как сокол. Скидай мундир, если не вместе с головой. Мундир ведь к голове особой прилагается.

– А у тебя ай не особая?

– Нет, у меня тож ничего, моя тоже гм-м... Особая, но я, лапонька, пока лишь куче... то есть пока не Кочубей.

– А кто такой Кочубей?

– Орел! Герой гражданской войны, лапуня.

– И ты, Прошенька, ну в точности орел. Одни усы чего стоят. Тебе бы только в нашем колхозе бабами командовать. Сто баб вправо, сто влево, а сам посередке. К такой, как я, под бочок.

– Сущая мечта, - зажмурясь, потряс головой Прохор.
– К этому полу у меня земное тяготение, да только жаль - не притянула ни одна, за исключением, конечно, вас. У меня после встречи с вами, Матрена Семеновна, такой прилив в груди, такой жар стоит, что ноги подмывает и в музыку кидает.

– А у меня, Прошенька, музыка есть. Граммофон с трубою.

– С пластинками?

– С пластинками.

– Давай сюда. Устроим из горя по колено море. Эх!

– Верно, Прошенька. Хай у того Гитлера глаз перекосится и мерин опоросится. Бегу!

Матреница шустро подхватилась, сбегала в избенку и тут же вынесла дряхлый граммофон с облезлой трубой. На крышке его лежала гора запыленных пластинок.

– Карапетик есть?
– спросил Прохор, надевая мундир.

– Есть, Прошенька. Вот сверху первый.

– С него и начнем. С карапетика.

Прохор сдул пыль с пластинки, смачно чихнул, закрутил до отказа скрипучую пружину, в два кольца усы и взял за руки Матреницу:

– Тряхнем?

– Тряхнем, Прохор Силыч.

Граммофон хрипло грянул "карапет мой бедный", Прохор с легкостью молодого подхватил под локоть раскрасневшуюся, похорошевшую партнершу и, лихо отплясывая, запел:

Эх, ехала Проскева,

Через Мукачево,

Через Мукачево

И до Рогачева.

Эх, сто дивизий вправо,

Сто дивизий - влево.