Тринадцатый двор

— Знаешь, мы сейчас позвоним его матери и обрадуем, скажем, что у неё будет внук.

Нола набрала номер Грешновых и сказала Юлии Петровне, поднявшей трубку, следующее:

— Передайте вашему сыну Ивану, что у него будет ребёнок.

Положив трубку, всё ещё находясь в крайней степени негодования, она пояснила сестре мотивы своего поступка:

— В следующий раз будет думать, что делает.

Журналистку прошиб озноб, она вдруг почувствовала себя виноватой.

— А может, это не его ребенок? Как мы узнаем? — выпалила Таня.

— У тебя что, уже задержка? — ужаснулась Нола. — Тогда, конечно, не его. А ну-ка, собирайся, поедем к врачу, тут ни минуты нельзя терять.

Гинеколог сообщила хозяйке «Каблучка», что сестра её до сих пор девственница. Нола испытывала смешанные чувства, — от радости и восторга до бешенства. Она решила проучить младшую сестру.

Когда в очередной раз Таня стала сетовать, что устала от длинных волос, Нола, озорно смеясь, предложила:

— А знаешь что, давай вместе наголо обреемся.

Сидя в кресле парикмахерского салона, Нола, ободряюще подмигнув сестре, сказала мастерам:

— Брейте наголо, чтобы голова блестела, как бильярдный шар.

Тут к хозяйке «Каблучка» подошла заведующая и что-то шепнула ей на ухо. Нола встала, извинилась и вышла.

Таню побрили, а Нола в салон так и не вернулась.

Догадавшись о коварстве старшей сестры, Таня не вернулась в «Каблучок». Из парикмахерской пошла прямо к Гаврилову. Но не с повинной головой, не просить прощения. Заявилась так, как привыкла, чувствуя себя хозяйкой положения.

Сергей, обозвав её «крысой», была у них в Лесной школе такая стриженая учительница, смеявшаяся над дефектами речи больных учеников, выгнал вон.

Истуканов в это время рассказывал жиличкам Гаврилова, откуда взялись коммунисты. Вёл родословную коммунизма от Герострата из Древней Греции.

— Коммунисты, девочки, — говорил Пётр Виленович, — были задолго до пресловутого Рождества Христова. Например, Герострат сжёг в своём городе храм. Вы историю хорошо знаете? В каком городе это было?

— В Афинах, — сказала Валя.

— А кому посвящался этот храм?

— Богу Юпитеру, нет, Венере, — смеясь, сказала Галя.

— Правильно. Герострат сжёг храм Дианы в городе Эфесе. Изверги героя пытали, спрашивали, зачем он это сделал. Чтобы они отвязались, Герострат им ввернул: «Хотел прославиться».

— А по-вашему, зачем он сжёг?

— Из протеста. Это же очевидно. Так же, как и сейчас, эксплуатировали, сволочи, трудовой народ, а потом сходят в церковь, помолятся и совесть у них чиста. В Древней Греции жили такие же лицемеры. Герострат опередил своё время. Родился бы в начале двадцатого века, был бы рядом с Лениным.

— А Горбачёв — ваш главный враг? — засмеялась Валя.

— Не Горбачёв, а Хрущёв, — поправил девушку Истуканов. — Он обещал показать миру последнего попа и обманул народ. Хотя вся репрессивная машина была в его руках. Серёжа, нам надо будет с тобой забраться на Новодевичье кладбище, на эту монастырскую землю, и свалить с постамента его каменную голову, сработанную Эриком Неизвестным.

— Свалить голову? За это по головке не погладят, — вступил в разговор Гаврилов.

— А ты коммунист или хвост… То есть трус коммуниста. Тьфу-ты! Ты или трус или кто?

— Или хвост? — подсказала, смеясь, Галя.

— Пётр Виленович, а почему вы верующих и Россию ненавидите? — спросила Валя.

— Кто? Я? Да если хочешь знать, мы, коммунисты, — возмутился Истуканов, на глазах, краснея, — спасли в людях веру в Бога и тем самым Россию. К тысяча девятьсот семнадцатому году девяносто пять процентов крещёных людей формально обряды соблюдали, а веру в Бога утратили. А когда мы их толкнули в бездну, они опомнились. А так бы Россия исчезла, как Византия. Так что нам, коммунистам, церковники должны сказать спасибо. И за гонения, и за новомучеников. Что за вера без хулы и гонений? Любая вера крепко стоит только на крови.

— На крови мучеников за веру, — поправила Валя.

— Какая разница? Я что хочу сказать? Капитализм не может быть последней стадией развития человеческого общества. Если не поделятся, то рано или поздно всё у них отберут, а самих порубят на мелкие части, как капусту. Если и не их самих, то детей. Не детей, так внуков. Народ любит справедливость, чтобы у всех всё было поровну. А ты что, Валентина, веришь в загробную жизнь?

— Нет, — засмеялась девушка.

— Хотел сказать, на том свете тебе это зачтётся.

— Пётр Виленович, а у вас была жена? — спросила Галя.

— Была. Страстная. Страсть страстью, но надо же иногда о чем-то и говорить. А с ней было не о чем.

— Глухонемая? — не поняла Галя.

— Уж лучше была бы глухонемая, — усмехнулся Истуканов. — На мистике была повёрнута, обожала всё тайное и неизведанное.

Пётр Виленович взял в руки банку с надписью «Горный мёд», прочитал первое слово в названии как «горький» и в недоумении стал размышлять, для чего бы мог понадобиться такой продукт.

— Зачем нужен горький мёд? Тем, кто собирается бросить курить? Больным сахарным диабетом?

Незаметно для себя в раздумье он давал себе установку:

— Не сутулься, ты же гомискус эректикус, человек прямоходящий, у тебя прямостоящий.

— О жене, смотрю, вспоминаете, — засмеялась Галя.

— Что? — опомнился Истуканов. — Конечно, вспоминаю. Напоила ж из ладоней, приручила.

— Вы о себе, как о собаке.

— Хуже собаки был. Всё в прошлом, — и перспективы, и здоровье хорошее.

— Вот вы всё об утраченном здоровье жалеете, а чем вам, нездоровому, плохо?

— Здоровому всё в радость. Поел с радостью, в уборную сходил с радостью. А у больного все мысли только об утраченном здоровье. Ни поесть, ни оправиться, одни мучения. Да знаете, каким я парнем был? Я бил в морду, не глядя. Целовал девчонок взасос, всласть. Пил по семь бутылок водки в день. А вы что в жизни видели?

— Что вы всё жалуетесь, — сказала Валентина, обидевшись. — Коммунистов сейчас не трогают, не преследуют. Сидите себе спокойно в туалете, хоть час, хоть два.